Por mi ruina hueca
                                                                                                                                                                                  anda un pausado viento
                                                                                                                                                                                  esta tarde encendida.
                                                                                                                                                                                             Juan Ramón Jiménez*

                                                                                                                                                                                *Лишь ветер, затихая,
                                                                                                                                                                                  шумит перед закатом
                                                                                                                                                                                  в моей пустой руине.
                                                                                                                                                                                             Хуан Рамон Хименес

         Некогда в жизни моего автобиографического персонажа произошла одна удивительная история.
        В то время его жизнь проходила в некой отделенности от меня, на самом севере Одиночества, чуть западнее Мыса Светлых Иллюзий, где на берегу Ледовитого океана возносился к ночным безднам занесенный метелью забвения темный Маяк. Внешне Маяк был похож на потухший опал, взгляд же его души увековечил черный обсидиан, и ступени, высеченные из замерзших теней, всегда устремляли вошедшего к созвездию Волка. Его архитекторов я почитал угасшими в глубокой древности подобно зодчим Александрии, ибо на памяти моего персонажа еще ни разу не находилось кораблей, идущих с Севера, и не было людей, приходящих оттуда, ни пилигримов, ни воздухоплавателей, ни звуков вдали, потому что за гранью того Маяка заканчивался мир. Где-то в нескольких километрах или больше он обрывался абсолютной ночью. И занесенное снегом ледяное поле океана настойчиво манило испытать свою волю и сделать шаг в бездну. Я, впрочем, как и мой персонаж, по своей достойной снисходительной улыбки наивности находил, что светлые надежды нашего взгляда окажутся способными разорвать вечный сумрак тяжелого века, но, несмотря на огонь, который он разжигал каждую ночь, часть холода навсегда осталась в моих глазах.
        Помимо границы Вечности, башня Маяка также являлась обителью северных демонов. Наверное, древняя мгла их кошмаров навсегда обступила башню, так как ни мне, ни моему персонажу ни разу в жизни не приходилось видеть ее днем или летом. В комнате, где никогда не горел свет, мой персонаж по вторникам и четвергам созерцал Ночь в единственном и наиболее правдивом ее проявлении – ледяном одиночестве отчаяния…
        Кроме того, в настоящее время я знал двух людей – они любили искать Счастье на свежих и морозных зимних улицах Парижа, каковой в противоположность моему вымышленному городу издревле пребывал в свете солнечных лучей. Они всегда доходили до церкви Тайного Сердца, где находилась граница человеческих грез и совершенно по-особенному чувствовался запах февральского снегопада, после чего возвращались обратно. Я не знал достоверно, находили ли они там Счастье, но был совершенно уверен, что там они находили Любовь. Возможно, именно в любви состояла тайная суть Парижа… Но в отличие от своего персонажа, который периодически жил в предместье прихода Святого Иеронима, я бывал там лишь единожды.
        Еще я знал одну прекрасную девушку с воронокрылыми волосами и любил знакомить своего персонажа с изменчивостью ее образов, той иллюзией фантазии, каковой я низводил ее всего лишь до оттиска собственного воображения. За несколько мгновений перед нашей встречей, чувства мои улавливали ветер карнавального шествия. Запах жаренных каштанов и огня, и сахарной пудры, вафель с сиропом… На севере подобное было почти невозможно, и все же ни я, ни мой персонаж, не желали бороться с этим обманом, пусть и оба мы знали со всей отчаянной точностью и определенностью – часы отобьют двенадцать ударов сердца и иллюзия рассеется в ниспадающих осколках меланхолии, пудры и призраков истаявшего карнавального ветра. В чем-то мы были очень схожи с той девушкой. Мы оба умели ценить искусство и вдохновение, оба во всей своей повседневной прагматичности умели быть истинными романтиками вне времени или любой из пространственных плоскостей системы координат, оба мечтали отправиться на поиски Авалона, и оба в какой-то мере испытывали некую привязанность друг другу. Моему персонажу временами даже казалось, что она понимает меня. Порою я был склонен с ним соглашаться, несмотря на то, что знал – узы, связывающие нас, были весьма призрачны; со временем они исчезли вовсе.
        Еще одним ключевым элементом в фантазии жизни моего персонажа являлась Анна. Ее имя я, подобно навеянным сказками облачным замкам, возводил к Рождеству, именно так я переводил его и именно в этот день она впервые увидела Свет и осознала, насколько тот отличен от иллюзии. О, мне казалось, я знал ее лучше всех в границах северной Ночи, я изучил ее настолько глубоко, насколько она никогда бы не задумала в себя заглянуть. Возможно, она бы этого и не захотела… Но я умел видеть ее под тем особым, тщательно высчитанным при помощи транспортира углом, под каковым ни я, ни мой персонаж не умели смотреть на других людей… Анна была солнцевласа и великолепна, излишне было бы в настоящем повествовании подбирать ее красоте метафоры, ибо она, вопреки ее собственному представлению, в том не нуждалась. Для меня она являлась одной из составных частей меня самого, она была единственной, кому я был готов открыть свою душу и душу своего персонажа полностью, но вместе с тем, к великому прискорбию, и единственной, кто никогда бы не смог принять этого дара. Впрочем, она не была одной из составных частей моего персонажа, отчего он мог судить более объективно и с определенным постоянством напоминать мне о нашем с ней несовпадении. Поскольку я имел обыкновение прислушиваться к словам своего персонажа, у меня при неоспоримом единстве личности порою начиналось неосознанное раздвоение сущности, ибо я начинал противоречить сам себе.
        О да, еще одним важным моментом во времена моего проживания на северном склоне Одиночества являлось то, что я, в отличие от своего персонажа, еще верил в любовь. И подобное не могло оставаться без внимания, так как попадая в часовое деление ночи, где проводил время отчаяния бог солнечного света, я находил надежду и утешение в тех светлых и великих чувствах, каковые на то мгновение почитал истинными. Тогда я пытался выражать свои мысли в самой распространенной форме. Но писать просто и ясно, как справедливо заметил Сомерсет Моэм, так же трудно, как быть искренним и добрым. Моему персонажу не доставало добросердечия, а мне чрезвычайно не хватало искренности. Именно по этой причине в скором времени (или возможно, так было изначально?) я превратился в лицемера, а по прошествии нескольких ночей в гримерной анатомического театра мой арсенал уже составлял добрую дюжину десятков отражений самых разнообразных чувств.
        Приблизительно в то же самое время мой персонаж оказался законченным циником, рассуждавшим на основе опыта времени, в котором никогда не существовал, и выказывавшим светлую веру лишь в песнях, полных такой наивной и непосредственной невинности, каковую он редко являл в своей нарисованной жизни.
        Конечно, подобно трехсолнечному божеству христианского мира, я даровал своему персонажу три качества: разум, речь и душу, ибо многие даже в настоящее время любили предаваться глупому и бессознательному веселью. В то время ни один бог не смел воспрепятствовать им наслаждаться мгновениями ниспадающей с небес манной зимы.
        Я же разучился смеяться, поскольку разуверился в жизни. Вследствие того, перестал смеяться и мой персонаж, и в момент выхода на сцену нового литературного опуса мне приходилось давать взаймы ему одну из своих масок, за что в скором времени он не мог меня не возненавидеть. И подобное было вполне справедливо, поскольку он лишился естества, ранее вложенного мною ему в сердце, ныне же вырванного с куском души и речи, в которой я все чаще заменял диалог монологом.
        Таким образом, вскоре мы перестали иметь различие между собой и до сего времени пребываем в неразделимом единстве и взаимной ненависти. По вторникам и четвергам он уводит меня к склону Одиночества, иногда подводит к самой стене ночи, где даже костер из промерзших дров не способен отогнать ни вкрадчивый шепот северного ветра, обжигающий колким крошевом воспоминаний, ни демонов обступившего башню мрака, ни холод оледеневшего океана, поглощающий остывший пепел наших душ.
        К сожалению, в завершении этой краткой повести вынужден признаться, что ввел в заблуждение, назвав в первых строках историю удивительной, поскольку не считаю ее даже заслуживающей внимания. Я умер, как это принято в любой приличной драматической повести. Без объяснения причин, в один из ноябрьских вторников, так и не сумев развести костер, и больше уже никогда не возвращался к жизни, а также, в отличие от моего персонажа, никогда не писал с откровенностью автобиографических повестей. По крайней мере, он часто меня в этом уверял…