АВТОР: Kota Stoker
НАЗВАНИЕ: Smell of Desire
ЖАНР: Romance, ООС
ПЕЙРИНГ: Интегра/Алукард (не называя имен)
РЕЙТИНГ: PG-13
ПРИМЕЧАНИЕ: название я дать так и не смог ввиду расплывчатости темы… Поэтому пусть оно обозначит собой только кульминационную сцену, а также музыку, под которую это писалось. К слову, это мой первый фанфик с июня месяца *сопливый окрябрьский выкидыш не в счет, он был скорее личным эмоциональным всплеском*. Однако я не прошу Вас быть снисъодительными. Напротив - я публикую это здесь, чтобы понять - что, где, а главное - как мне совершенствовать. За сим - все.
ПОСВЯЩЕНИЕ:    Той, за которой я наблюдал все это время…. И пытался найти в ней свое вдохновение…

***

Simplicity, complexity, oh what a tragedy
Reality, insanity, strange normality
Incredible, untouchable, but just visual
And I want you, just you…
My heart goes boum-boum-boum
When my mind is touching you
Heart`s going boum-boum-boum
Only light inside my gloom…
Cos I want be your lover
Till the end of our lives
I could never miss again
These loving eyes…

Michael Cretu

***

Она любила порядок везде и во всем. В окружающих предметах, в своих мыслях, в своей жизни в целом. Она любила железную логику и непоколебимую стойкость. Она любила строгость и сдержанность в одежде, в поведении, в речи, как в себе, так и в других. Она любила темные и холодные цвета, помогавшие ей сосредоточиться на работе, которую она тоже любила, несмотря даже на то, что безумно уставала каждый день от рутины и монотонности. Она любила приглушенный свет от настенных бра, и терпеть не могла верхнее освещение, едва ли не прося Уолтера снять совсем ненужную ей люстру в кабинете. Она любила открывать окна, чтобы вечерний ветерок проскальзывал в комнату, подобно случайному гостю, и без спросу шелестел в бумагах, приподнимая их уголки, словно из любопытства желая что-то посмотреть и прочитать. Она любила тихий, размеренный стук пальцев по клавиатуре, который сложно было с чем-либо спутать, и мягкое свечение монитора в полутемной комнате, на рабочем столе которого непременно стояло изображение в голубых тонах. Почему голубых? Она и сама бы не ответила, а лишь пожала бы хрупкими плечами и вновь уткнулась взглядом в экран. Ведь, по сути своей, это малозначимая глупость, не стоящая внимания и ответа на нее.
Она любила горячий чай перед сном, причем готовила его сама, без посторонней помощи, не доверяя исполнения этого «ритуала» никому. И при этом нередко ухитрялась спалить многострадальный чайник, не по причине своего неумения обращаться с ним, а просто из-за того, что уже вовсю клевала носом и чуть ли не спала на ходу. Но зато потом, обхватив озябшими ладонями чашку, она любила забраться с ногами в кресло и, ни о чем не думая, просто потягивать чай.
Она любила тепло и удобство, хотя никогда не признала бы себя неженкой. Еженощно она с таким удовольствием забиралась в постель и ныряла под одеяло, как будто больше ничего от жизни ей и не было нужно. Прижимаясь щекой к подушке и закрывая глаза, она всегда мечтала наконец-то абстрагироваться от скучной реальности, и всегда проваливалась в сон раньше, чем успевала зашевелиться ее фантазия…. А под утро она совсем не помнила своих снов, потому что, уставшая, спала очень крепко. Зато она любила потягиваться, не свешивая с постели ног, выгибая спинку, подобно кошке, и с наслаждением при этом жмуриться – совсем как маленькая девочка. Эта привычка осталась с ней во взрослой жизни, плавно перекочевав из не такого уж и радостного детства. Наивная, милая, и совершенно очаровательная манера.
Она любила расчесывать свои волосы по утрам – длинные, роскошные, платиновые. А еще любила, когда они пахли жасмином. Этот запах она помнила столько же, сколько саму себя – ее отец любил кусты жасмина, и они росли в их личном маленьком садике.
Она не любила свое отражение. Но принимала себя такой, какая есть, и гордилась этим. Она знала себе цену, и всегда и во всем держалась достойно. Наверное, она отводила глаза от зеркальной глади лишь потому, что никто еще не говорил ей, как она прекрасна, опасаясь ненароком сморозить глупость. Говорить комплименты такой леди, как она – дело весьма непредсказуемое. Слишком умна, и легко распознает лесть, но все же, все же….
Она любила чеканить шаг, проходя по коридору. И смотреть только вперед себя. Она была очень сильной и смелой, но никогда не хвасталась этим, предпочитая преподносить в последствие эти свои качества как сюрприз. Она любила распахивать настежь двери гостиной и выходить на балкон, встречая утреннее солнце, лениво ползущее по небосводу и ласкающее своими лучами все, до чего могло дотянуться. Она улыбалась ему…. А блики света играли в ее волосах, искрились в волшебно-ярких глазах (которые не могли спрятать круглые стекла очков), нерешительно касались матовой светлой кожи. И это было похоже на то, что солнце тоже любило ее…
Она любила теплый летний ветер, подобный мягко укутывающему ее покрывалу. Она любила мелкий осенний дождь, капли которого так приятно охлаждали ей кожу, стекали по волосам, заставляя редкие непослушные пряди, намокнув, прилипать к ее высокому лбу. Она любила снегопад, настоящий снегопад, в котором почти ничего невозможно было разглядеть, и в котором порой так хотелось забыться и потеряться, раз и навсегда….
Она любила одиночество. Любила и боялась его одновременно. Когда-то она даже плакала, сидя на широких перилах того самого балкона, плакала тихо, беззвучно, глядя куда-то далеко-далеко и не отдавая себе отчета в происходящем, плакала не от боли – от тихой тоски и понимания, что все так и должно быть. Но как давно это было в последний раз…. И она не любила вспоминать об этих мгновениях своей слабости, потому что считала ее недопустимой, хотя и свойственной всем живущим на этом Богом забытом свете.
Да, она любила и Бога…. Любила, но никогда не молилась. Заученные молитвы она считала неискренними, а от себя она никогда не умела говорить. Сердце ее не было холодным и молчаливым, нет – просто она не умела подбирать нужных слов, чтобы выразить все свои противоречивые чувства. Но она верила, что Бог видит и понимает все, а потому предпочитала нести свою любовь к Нему молчаливо, чем пятнать себя и веру свою лицемерием.
А еще она ненавидела исповедь как таковую…. Потому что все держала в себе, осмысляла сама и сама же себе ставила рамки в соответствии со своим пониманием морали. Открыть кому-то, пусть даже священнику, свою душу она считала невозможным, ненужным и в чем-то опасным. Потому что священники – тоже люди, и наверняка не все из них способны хранить тайну исповеди. Такова, увы, человеческая натура. И она просто-напросто боялась ошибиться и обратиться не к тому, к кому следовало бы. Вернее даже, она почти наверняка знала, что ошибется – таково было ее предчувствие.
Она мало кому могла по-настоящему доверять, и никогда ни с кем не говорила по душам. Даже с родным отцом, которого временами стеснялась и опасалась показаться ему слишком маленькой девочкой, высказав что-то из посещавших ее мыслей. Она была очень замкнутой, «вещью в себе», тем и уникальной. Она была в высшей степени подозрительна и не подпускала к себе никого слишком близко, и правильно делала – сохраняя себя такой же искренней и незапятнанной, как и с момента рождения. Она была не просто девушкой – она была девушкой, равной которой во всем свете нельзя было найти, хотя сама она об этом, разумеется, не догадывалась. Да и не нужно ей было это знать, по большому-то счету. Это знание, скорее всего, только испортило бы ее….
Она любила?.. Кто знает…. Она ни разу в жизни никому не говорила: «Люблю». Не вздыхала по ночам и не писала глупостей в личном дневнике – более того, она не вела его вообще и пренебрежительно называла это занятие «ребячеством». Она не выискивала себе кавалеров, и не вздыхала о них по ночам – ей было вовсе не до этого. Она совершенно спокойно относилась к противоположному полу, и, наверное, навсегда бы осталась в гордом одиночестве, если бы однажды не….

***

Она любила аромат свежих цветов, только что срезанных и еще не почувствовавших свою смерть, цветов, блестящих капельками росы, цветов, может, и не самых и красивых, зато подаренных от сердца ей, и только ей. Она любила разговоры полушепотом, на ушко, в тихой комнате с задернутыми шторами, когда она не видела собеседника, а чувствовала – его дыхание, его тепло, его неоспоримую близость, и в воцарившемся полумраке она больше ни в чем не нуждалась, кроме этого упоительного, успокаивающего ощущения, ни с чем не сравнимого и ничем не заменимого. Свет не бил в глаза, не привлекал к себе внимания, и сам воздух, казалось, замирал вокруг, и время начинало тянуться так медленно и так сладко, как медовая капля перед тем, как сорваться вниз, и что произойдет потом – уже не будет иметь значения. 
 Она любила опускать ресницы и улыбаться, случайно встречаясь глазами с тем, чей голос успокаивал ее беседами по вечерам, любила, потому что знала – ЕГО это всякий раз  приятно умиляло. Она улыбалась так редко, что это становилось своеобразным сокровищем – каждое мгновение, когда искренняя радость озаряла ее милое личико. Она любила, проходя мимо, отпустить какую-то шутку на его счет, незлобную, может, только немного насмешливую, чтобы он поднял брови и не нашелся, что ответить до тех пор, пока она скроется из виду. Эти маленькие шалости он охотно прощал ей, да и сам порой мог позволить себе подтрунивать над ней. И тогда она смеялась…. Смеялась переливчато, красиво, и по ее голосу невозможно было понять, что эта юная особа часто, очень часто курит. Ее голос вообще был ее достоянием, как считала она сама. Сильный, грудной, опьяняющий, похожий на пение виолончели. Но об этом знал только он один…. Для остальных это был просто голос строгой начальницы себе на уме. И этот парадокс был более всего приятен именно ЕМУ. Потому что он знал больше, значительно больше о ней, чем все вокруг вместе взятые.
 Она не любила держать его за руку, потому как ей от этого становилось неловко, но почему – оставалось неясным. То ли его длинные пальцы внушали ей смутные опасения, то ли ей был непривычно видеть свою ладонь такой крошечной по сравнению с его. Как рука ребенка – думала она. Рука ребенка, которую он с такой бережностью держал, когда она все-таки позволяла ему это делать. Но позволяла, увы, редко. Зато…. Зато она любила касаться кончиками пальцев его прохладной щеки – его глаза при этом всегда наполнялись странной и несвойственной ему нежностью, такой теплой, такой желанной, всеобъемлющей; изредка к его лицу приливала кровь, и глядя на него, зардевшегося, совсем как мальчишка, ей хотелось, чтобы он как можно дольше оставался таким. Он как будто даже становился молодым и почти человеком, хотя, конечно же, такого быть просто-напросто не могло. Он – и человек…. Нет, это было невозможно по определению своему.
Но думать о нем, как о человеке, она могла вполне. И отношения у нее с ним, вопреки всему, тоже были почти человеческие, именно по этой простой, незатейливой причине….

***

….Она любила, когда он оставался с ней ночевать. Втихую, чтобы никто даже и не догадывался, что она остается с кем-либо наедине. Но, впрочем, было в этом что-то особенное – в этой игре в прятки со всеми, кто был вокруг них. Волнующие наполовину страх, наполовину стеснение лишь подогревали ощущения, и добавляли этим ночам особенную ценность, как и всякому запретному плоду – сладости. Она так любила эти ночи…. Его нежные, неспешные ласки, которые растягивали мгновения в вечность, и у нее голова шла кругом от одного предвкушения очередных проведенных с ним от заката до рассвета часов, из которых немногие, ох, немногие отводились на сон…. Если вообще отводились, ведь порой бывало и так, что о времени они оба забывали вовсе, потому как не было ни малейшей нужды следить за ним до тех пор, пока солнце не забрезжит за горизонтом. Это всегда было так странно…. Потому что руки его забывали обычную наглость, их неожиданной, но удивительно приятной робости оставалось только удивляться и… доверяться всецело, не думая ни о чем. Они никогда не посмели бы причинить ей вреда, повести себя грубо, оставить на ее теле хоть одну болезненную отметину.  Равно как и его губы, поначалу холодные – как будто до этого к ним долго прижимали льдинку или комочек снега – но потом постепенно теплеющим, с каждым новым поцелуем и прикосновением. Но на большее он не решался идти…. Знал, что она не принадлежит ему, и принадлежать никогда не будет, какой бы горькой эта мысль для него ни была. Он делал все, чтобы она буквально таяла у него на руках, но всегда знал грань, за которую нельзя перешагнуть, ни в коем случае, какие бы эгоистичные желания не рождались в нем помимо воли. В эти минуты он переставал быть эгоистом…. Для него настало то время, когда прекращаешь искать удовольствия для себя, а интересуешься только тем, чтобы доставить его другому. И, что странно, глядя на то, как она почти задыхалась в беззвучном экстазе, боясь шуметь – ему казалось, что самому ему больше ничего и не нужно. Почти…. Но всякий раз он напоминал себе о том, что он сам себе запрещал. Наверное, именно исполнение таких наставлений, данных им и только им, было самым тяжелым для него? Но ни разу еще он не подал вида. И за это она тоже его любила….
Когда губы касались губ, словно пробуя поцелуй на вкус, хотелось тянуться за ними, объять их своими, и не отпускать от себя. Ее завораживала их мягкость, податливость, и та легкость, с которой он уступал ей инициативу, если она того хотела. Он словно и вел ее, и давал вести себя одновременно, и со временем все ощущения сливались воедино, а действия становились подобными заранее согласованным – настолько плавно перетекали они одно в другое. Когда влажная дорожка, поблескивая на бархатной коже, протягивалась от уха до ложбинки между ключиц, даже врожденная стыдливость уходила на второй план, не выдерживая той мягкой, но настойчивости, которую проявлял он. Когда дыхание, частое, горячее, касалось плоти столь же нежно, сколь и кончики его осторожных пальцев, начинало казаться, что он хочет узнать и запомнить каждый сантиметр ее тела, проследить все до единой его линии, и словно в доказательство тому ладонь скользила вниз, от основания шеи, нередко замирая между лопаток, ожидая ее ответа, ее реакции, одобрения или же недовольства, грозящего отстранением от себя….
Она любила эту его странную привычку. Любила она и это томительное ожидание того, что будет дальше; каждый раз она перебарывала все себе желание поторопить его, и каждый раз она в итоге ничуть не жалела об этом. Ему каким-то поистине волшебным образом удавалось не дразнить ее, нет – доводить до состояния расслабленной неги, до путаницы в мыслях, чуть смущенного румянца на щеках, и тихих восторженных стонов, столь тщательно сдерживаемых, что порой ему становилось ее немного жаль. Но жалость эта была недолгой, потому что потом становилось совсем не до нее…
Запах ее кожи…. Запах его кожи…. Они узнавали друг друга с закрытыми глазами, один – по легким нотам жасмина, другая – по еще более неуловимому аромату, казалось бы, самой опасности…. Но ей его не приходилось бояться. Она вверяла себя в его руки, наверное, чересчур необдуманно – так неопытный юнец способен,  не представляя возможных последствий, снова и снова поднимать бокал, пьянея на глазах, и в удовольствии своем забывая о безопасности и мере. Была ли им она опьянена? Похоже, да…. И она без памяти любила это чувство – головокружение, жар во всем теле, будто разносимый самой кровью, учащенные, сбивчивые удары собственного сердца, и сладостную истому внизу живота, причиной которой мог быть он и только он…. Она ловила его губы, ерошила ему волосы, искала способ передать ему в ответ все то, что он дал ей, и понимала отчетливо, что ни в эту, ни в последующую ночь не сможет в полной мере сделать это. Так далеко он ей не даст зайти, и почему-то она была благодарна ему за это. Он не позволит ей преодолеть предел….  Оставит только эти, по сути своей, невинные забавы, которые сложно было назвать иначе. Только эти почти стыдливые ласки, только удовольствие на уровне нежности, и даже если в какой-то момент он осмелеет, и дыхание его опалит внутреннюю сторону ее округлых бедер – он не пойдет на непростительно-опрометчивый шаг, и лишь его губы и его язык смогут донести до нее часть того наслаждения, которого с ним, наверное, ей все-таки не придется познать…. По крайней мере сейчас.
Но она любила его, несмотря ни на что…. Она любила его таким, какой он есть, и знала при этом наверняка, что любить такого, как он, нельзя по всем законам общества и постылой морали. Ей оставалось только лелеять мечту, и он старательно помогал ей в этом. Он был с ней рядом. Он был с ней близок…. Не настолько, насколько было максимально возможно – но был. Никому больше она не позволила бы касаться ее так, как это делал он. Ничьих поцелуев она не ждала так сильно, как его. Может быть, она и не грезила им одинокими вечерами…. Но лишь по той причине, что он для нее был, как данность, как неизменная составляющая ее бытия. Он никуда бы от нее не ушел. Он всегда исполнил бы любой ее каприз. Он позволил бы сделать с собой все, что угодно, и его природная гордость не стала бы тут помехой. Им попросту не нужно было грезить…. Потому что он не походил на мужчину-мечту. Он был просто…
Он был просто ее маленьким личным счастьем…

***

Она любила, когда по утрам ей доводилось просыпаться раньше его. И нередко при этом голова его покоилась у нее на груди, как если бы он хотел прислушаться к стуку ее сердца. И спал он спокойно, потому что знал – оно ему верно. Лицо его при этом было так блаженно умиротворено, что ей не хотелось, чтобы он просыпался вскоре. Она любила гладить его по голове и плечам, шептать что-то еле слышно ему в волосы, вдыхая их запах и чувствуя себя как никогда нужной. Ее любовь к одиночеству проходила, как дурная привычка, и уступала место необходимости быть рядом с ним. Видеть его. Чувствовать его. Слышать его…. Каждый его вдох и выдох, это размеренное дыхание спящего. Дыхание, еще недавно почти обжигавшее ее, а теперь приятно холодившее кожу, тоже уже не разгоряченную и не влажную от невольно проступающего пота. Она улыбалась ему, спящему, как он это любил. Любил и открыто признавался ей в этом, в качестве доказательства касаясь поцелуем уголка ее розовеющих губ, готовых принять его в любое время дня и ночи. Она улыбалась…. И благодарила его за все, что происходило между ним и ей. На всех остальных мужчин она наплевала бы без зазрения совести, они были совершенно для нее не важны. А он…. Любила ли она его? Даже  и такими чудесными утрами, нашептывая ему на ушко ласковые слова, идущие от самого сердца, она все равно не признавалась ему вслух. Боялась, судя по всему, сказать то, в чем не была уверена…. Ее мысли всегда были в таком смятении, а тело еще помнило ту испытанную ею эйфорию, разливающуюся по нему горячими волнами, совпадавшими по частоте с ритмом ее пульса – она не в состоянии была делать какие-либо выводы, даже для себя самой. Она боялась обмануться сама, а главное – обмануть его. В этих нежных чувствах она не разбиралась совершенно, не отличая любовь от привязанности или просто влечения, обусловленного физиологией. Она так мало знала…. И любила прежде только вещи и собственные привычки. Но ведь они совсем не похожи на людей! В таком тупике ей никогда еще не приходилось оказываться. И на какие-то доли секунды она начинала взирать на него с тоской, вглядываясь в каждую черточку его такого бледного, почти болезненного лица, которое она с таким упоением ночами покрывала поцелуями, и тут же вспыхивала смущенным румянцем, как будто было в этом что-то постыдное. Но как же быстро ему удавалось разубедить ее в этом…. Кто бы знал, сколько пыла могут скрывать его белесые, тонкие губы; каким невероятным может быть взгляд его обычно жестоких глаз. Их цвет…. Так в море плещется заходящее солнце: багряное небо, багряные волны, и ослепительная, тончайшая полоска расплавленного золота на границе света с тьмой – горизонте. И кажется, что в этом море можно утонуть, захлебнуться в его беспокойных водах, однажды и навсегда. И она так любила утопать в его глазах, не задумываясь о том, что было, что есть и что будет – у него так хорошо получалось добиваться этого, не прилагая особых усилий. Наверное, только за это в него можно было бы влюбиться без оглядки. Но…. Должна ли быть причина у любви? Она сомневалась в этом. Хотя…. Стоило ли вообще рассуждать об этом в такие моменты? Когда больше ни в чем она не нуждалась, когда все вокруг было уравновешено, когда казалось, что больше от жизни не требуется ровным счетом ничего? Вряд ли…. И словно подтверждая ее мысли, он в этот момент всегда чуть улыбался уголками губ, и обнимал ее во сне чуть крепче, совсем как дитя. И было в этом что-то такое странное, но невыразимо приятное, похожее на проникновение солнечного лучика в комнату, где царила унылая мгла. И почему в даже в самых темных созданиях скрывается порой даже больше света, чем в их изначально чистых сородичах? Упорно не понимая сего парадокса, она предпочитала выкидывать его из головы.
До тех пор, пока ему вдруг не пришло на ум прочесть ее мысли….

***

Она любила стоять на балконе в последние минуты перед заходом дневного светила. Она любила вглядываться вдаль, рассматривая тонкие перышки облаков, которые вот-вот должны были растаять. Она любила, руками опираясь на перила, податься корпусом вперед, и наслаждаться этой призрачной свободой, ощущением полета, этой наивной и детской мечтой, которой никогда не суждено было осуществиться. Она любила эти минуты, отделявшие ее и его от долгожданной встречи, и было в них, в этих нескольких оборотах стрелки старинных часов в гостиной за ее спиной, некое восхитительное томление, от которого в груди все переполнялось теплотой, а все мысли обращались в воспоминания о незабываемых впечатлениях и чувствах. Она любила прислушиваться к шагам за спиной, и это внезапное скольжение одной руки по талии, а другой под грудью, и эти молчаливые объятия, молчаливые потому, что не нуждались в словах. Она любила вечерний воздух, пропитанный предчувствием погружения природы в кратковременный сон, и последний всполох света где-то там, вдалеке, перед тем, как мир вокруг канет в благословенный сумрак. А еще она любила, когда его тихий, но глубокий, почти колдовской голос начинал шептать ей, красиво, размеренно, стихи, казалось, душу вкладывая в каждую строку, к примеру, Байрона…. С которым, по смутному ее предчувствию, он мог быть даже лично когда-то знаком. И в этой тихой романтике все проблемы начинали казаться незначительными, переживания – мелочными, а жизнь сама – простой и легкой, как те поцелуи, что оставлял он на ее щеке. Невесомые, едва ощутимые, и даже не верилось, что это был именно он, все это время. Но тем оно было и лучше. Только он знал, какой бывала она порою. Только она знала, каким, пусть и изредка, но мог быть он. Взаимная тайна, одна на двоих. И ей так это было по нраву…. Потому что она видела в этом своеобразный залог их чувств.
Чувств? Да, наверное, все-таки чувств….

***

Она любила порядок везде и во всем. В окружающих предметах, в своих мыслях, в своей жизни в целом. Она любила железную логику и непоколебимую стойкость. Она любила строгость и сдержанность в одежде, в поведении, в речи, как в себе, так и в других. Она любила темные и холодные цвета, помогавшие ей сосредоточиться на работе. Она любила приглушенный свет от настенных бра, и терпеть не могла верхнее освещение. Она любила открывать окна, чтобы вечерний ветерок проскальзывал в комнату, подобно случайному гостю. Она любила тихий, размеренный стук пальцев по клавиатуре, который сложно было с чем-либо спутать, и мягкое свечение монитора в полутемной комнате. Она любила горячий чай перед сном, причем готовила его сама, без посторонней помощи. Она любила тепло и удобство, хотя никогда не признала бы себя неженкой. Она любила чеканить шаг, проходя по коридору, и смотреть только вперед себя. Она любила распахивать настежь двери гостиной и выходить на балкон, проводя там свое свободное время. Она любила одиночество и боялась его одновременно. Она ненавидела исповедь, но при этом любила и верила в Бога. Она…. Она была странной девушкой, непохожей на всех других. Она была сильной, смелой, стойкой, бесстрашной, и она всегда умела дать отпор. Таких, как она, едва ли можно было встретить еще на этом свете, да и на том, наверное, тоже. Но рядом с этой неженской силой в ней обитала поистине девичья наивность, тщательно скрываемая и хранимая в глубине ее совсем еще юной души. Для кого она ее берегла? Быть может, она делала это для него одного.
А что же он? Тот, с кем связывала она самые любимые свои воспоминания? Тот, с кем она так охотно проводила вечера и ночи? Тот, кого она выделяла из толпы одинаковых и скучных мужчин, которые не вызывали в ней приязни?
А он…. Хотя и был молчалив и спокоен…. Хотя и знал о том, что между ними непреодолимая грань…. Хотя на многие свои действия и «грешные» проявления желаний он сам наложил запрет, которому неукоснительно следовал….
Он все равно любил ее. За то, какой она была на самом деле. И то, что с ним она оставалась такой, как есть….

[699x441]