В старом салуне из черно-белого вестэрна никого нет. Почти никого. Среди разбитых бутылок и перевернутых стульев, где-то между фотографией Клинта Иствуда и половиной первого ночи, прогуливалась музыка. Она то шла тихой поступью, то игриво бежала, от слез была немного соленой на вкус и немного красной... как след помады на воротнике. Только теперь, обернувшись на звук музыки, можно заметить молодого человека за пианино в углу комнаты. Весьма симпатичный собой он имеет следы царапин на лице, безупречный слух и изрядную долю безумства. С закрытыми глазами он аккуратно, как по лезвию ножа, перебирал клавиши инструмента и, остановив время на самой высокой ноте, нащупал початую бутылку виски и... слегка отодвинул ее дальше. Он плакал навзрыд, слегка посмеивался, снова плакал и играл. Не как Бог... как тысяча богов. С липкого пола до прохудившейся крыши салун напомнился звуком, и этой музыкой Он рисовал Её. В центре помещения стали возникать едва заметные очертания ее образа. Он рисовал, Она смотрела. У него были закрыты глаза, но он знал что она рядом, головой он тянулся вслед ей, обходившей его. Боясь сломать волшебство, он осторожно приоткрыл один глаз, жмурясь второй и также жмурясь смотрел на нее. Блаженный, дурак, юродивый, уже  ужасный собой в  жалкости поведения, он протянул руку к ней... образ развеялся, рука жалась в кулак. Они были в троем в этом салуне: он с протянутой рукой, замершая музыка и фотография Клинта Иствуда.