Ещё одно воспоминание о летней поездке в Москву. Я написал его в настоящем времени, и в этом есть резон. В описываемое время всё было настоящим. Более настоящим, чем обычно. Хотя что касается времени… Как часто бывает в подобных случаях, времени просто не было.

Голова у меня кружится, как будто я сильно пьян, пол уходит из-под ног, но ощущение это приятное, тело становится таки лёгким, что я опасаюсь с ним не справиться. Отступаю на пару шагов назад, сажусь на перила, крепко схватившись за них руками, и забываю о своём теле. Теперь я могу оставить его в покое, не опасаясь, что с ним что-то произойдёт. Оставить и переключить своё внимание на другое. Обычно мы делаем это бессознательно, не замечая, что вообще делаем. Теперь мне приходится сознательно этим управлять, многие неосознаваемые привычки, цепочки мелких действий заученных телом, отказывают, изменяют мне, отдаляются от меня.
Когда я впервые столкнулся с этим, я был в ужасе. «Я не управляю своим телом, я не ощущаю в каком положении оно находится, я даже не знаю, как надо согнуть руку, как пошевелить пальцами!» - в панике думал я. Впрочем, если я хотел, то пальцы всё же двигались – просто я не знал как, если мне надо было куда-то пройти, я как-то шёл, если надо было поменять положение тела, я менял его, а потом сию же секунду забывал, что у меня есть тело, а у него, в свою очередь, есть ещё какое-то положение. То, что я забывал это, когда моё внимание переключалось на то, что я видел перед собой или на тему разговора, в котором я участвовал, очень беспокоило меня. Беспокоило и пугало. Когда я вернулся в обычное состояние и стал наблюдать за собой, то к удивлению своему, обнаружил, что и в нормальном состоянии я редко осознаю положение своего тела. Я не знаю каждую секунду, где мои руки и ноги, как я сижу и хожу. Более того, я не успеваю думать ещё и об этом, но почему-то это совершенно не волнует меня. Не волнует и не пугает. Оказывается, я всю жизнь так и живу. А если я даже не знаю, как я говорю и двигаюсь, если часто не ощущаю, как я хожу или сижу, то как же я могу сказать, что управляю своим телом? Факт остаётся фактом – что-то им управляет, но управляет им не то, что я ощущаю как «Я». Но в этот вопрос, не имея серьёзных научных знаний, лучше слишком не углубляться.

А потому из своих несложных наблюдений я сделал совсем уж простые выводы. Если кажется, что не можешь что-то сделать, надо сначала попробовать, а не беспокоиться заранее. Если всё же не получается это делать, стоит подумать, а в самом ли деле так важно именно сейчас совершать это действие. И на совсем уж плохой случай, когда беспокойство и волнение одолевает невыносимо, правило самое простое: ищем в теле не отказавшие функции. Есть две ноги – значит можно идти, есть две руки – значит, можно то-то ими делать, если при этом ещё и голова соображает хоть иногда – это вообще прекрасно. Если же не можешь идти – как правило, можешь хотя бы сказать об этом. А это уже замечательно, поскольку в такие приключения я никогда не ввязываюсь один. А значит, кто-то, находящийся в лучшей кондиции, может проследить, чтобы с тобой ничего плохого не случилось. Но чаще всего до этого не доходит, после такой несложной и доступной каждому «инвентаризации», в теле обнаруживаются все функции, необходимые для жизни, а значит все волнения абсолютно беспочвенны. Более того, после таких наблюдений над собой, я заметил что в состоянии самого тривиального опьянения, которое каждому из нас хорошо знакомо, тело находится в куда более худшем состоянии. Просто, как правило, плохо работает и голова, так что свои проблемы тяжело заметить. Вот и кажется, что их нет. Жаль, что до этих правил я додумался уже после того, как прошлой осенью со мной случились эти самые гликодиновые ужасы. Думаю, зная всё это, я перенёс бы свои приключения с большим достоинством… Однако как известно, история не терпит никаких «если бы».

Но сейчас, как ни странно, волнения совсем нет, точнее нет беспокойства. А волнение присутствует, то приятное волнение, что сопутствует любопытству и безграничному удивлению. Ведь буквально спустя всего пару секунд всё начинает преображаться. Уж казалось бы, может ли преобразиться подъезд этого старого похожего на барак, дома с маленькими квартирками? Могут ли как-то измениться эти длинные коридоры, с выщербленным деревянным полом, с выкрашенными ядовитой тёмно-зелёной краской стенами, с белыми застеклёнными дверьми? Коридоры провонявшие стряпнёй и отходами, разлагающимися в мусоропроводе, и напоминающими по планировке одновременно и общежитие и инфекционную больницу.

Но, тем не менее, всё преображается буквально спустя пару секунд, изменяется неузнаваемо. Свет, льющийся в запылённое окно, не самый яркий свет пасмурного, дождливого летнего дня, кажется теперь жёлтым, ярким, почти осязаемым. Он преображает мрачный, скучный зелёный цвет стены. Я понимаю, что не всегда могу управлять своим взглядом, почему-то он двигается иногда как хочет, но я не беспокоюсь по этому поводу и просто наслаждаюсь пятнами света на зелёной стене, ощущая, насколько великая красота содержится в столь непритязательном зрелище. У меня такое чувство, словно великий, прекрасный, таинственный мир, наполненный красками, разнообразными запахами и звуками раскрывается передо мной. Так какая разница, куда направлен мой взгляд, с чего именно я начну осмотр его красот.

Я чувствую на своём лице порыв ветра, долетевшего через распахнутую форточку. Ветер пахнет дождём, он пронизан светом. Моё тело настолько легкое и прозрачное, что этот солнечный ветер без помех проходит сквозь меня. Мне хочется отпустить руки, перестать держаться за перила, чтобы лететь вместе с ветром. Я отпускаю, но с равновесием у меня плоховато, я устраиваюсь на перилах поудобнее, чтобы не свалиться. Я не лечу, но, впрочем, зачем мне куда-то лететь? Достаточно и того, что я испытываю восторг, ощущая, как никогда в жизни не ощущал, что ветер, дождь и солнечный свет – это единое, это одно. Мне хочется об этом рассказать об этом Сириусу и его приятелю А., у которого мы находимся в гостях в этом странном московском доме, в этом состоянии, но я ничего не говорю. Мне кажется, они и сами должны ощущать что-то подобное, или скоро ощутят. И кроме того, со мной так бывает довольно часто: я хочу то-то сказать, думаю об этом, но не говорю, потому что пока я успеваю подумать, начинает происходить ещё что-нибудь интересное, и то, что я хотел сказать, становится неважным и устаревает.

Друзья продолжают то дело, за которым мы пришли в этот зелёный подъезд, забрались на последний пятый этаж этого старого дома. Приятель А. говорит: «Без палева». Но какое же тут «без палева», прямо на нас смотрят раскрытые белые двери с пыльными стёклами. За ними длинный коридор со множеством дверей квартир, за коридором лестница как две капли воды похожая на ту, по которой мы сюда поднялись. За мусоропроводом прямо у меня за спиной длинный и узкий проход, ведущий к ещё одному коридору с квартирами. В плане дом напоминает квадрат, в каждом углу которого по окну и по лестнице. За дверьми квартир постоянно слышатся какие-то звуки. Время от времени кто-то из жильцов выходит в коридор, даже проходит мимо нас к лестнице. Тогда приятель А. как фокусник прячет руку за спину, и мы превращаемся в трёх чуваков которые просто говорят о музыке. Точнее в двух. Я ощущаю, что слишком неадекватен, да и к тому же слишком мало смыслю в том, о чём они говорят. Тем не менее мне и их разговор кажется слегка натянутым, кажется я замечаю, что они обеспокоены, провисают и палятся. Однако я делаю поправку на то, что для меня сейчас время идёт намного медленнее, чем для проходящих мимо людей, поэтому беспокоиться не о чем. И кроме того, я почему-то чувствую, что моё беспокойство отдаляется от меня, как собственные ноги в башмачках отдалялись от Алисы. Оно вроде бы и принадлежит мне, но вместе с тем находится очень далеко. «Прощай, дорогое!» - думаю я, мысленно помахав ему рукой, - «Я буду тебе писать, если вспомню, как это делается». Что мне волноваться, думаю я, мне и так хорошо сидеть здесь на перилах над деревянной лестницей возле мусоропровода.

Минуты тянутся очень долго. Но, наконец, приходит время, чтобы покинуть подъезд. Я спешу за друзьями вниз по лестнице, ощущая до сих пор легкое головокружение, недостаток координации и легкость в теле. Я держусь за перила рукой, стараясь не отставать, и сам себе напоминаю воздушный шар на верёвочке, который хочет улететь, но между тем только благодаря нитке следует за людьми. Для меня такая нить – это рука, опирающаяся на перила. Подъезд кажется мне очень странным, словно во сне. Не похожим на тот, в который я так недавно заходил.

Мы выходим во двор. Вечереет, но дождь прошёл и даже лавочки уже достаточно просохли, чтобы на них сидеть. Мы спешим воспользоваться этим обстоятельством. Садимся на лавочку, начинаем разговаривать. Точнее говорят они вдвоём. Я же, в принципе, всё слышу и понимаю. Я даже и сейчас, спустя много недель, помню много что из этого разговора. Но меня слишком привлекают новые ощущения. Я предпочитаю наблюдать за ними, а не вступать в разговор. Меня несколько удивляет, что сердцебиение у меня всё ещё учащенное. Кроме того я чувствую, как бежит кровь в крупных сосудах тела. Как бывает у меня иногда, когда в подобные моменты я направляю своё внимание на своё тело, я обострённо ощущаю свою позу, чувствую, как распределяется вес тела, где центр тяжести. Но сейчас к этому чувству примешивается ещё и то, что ощущение тяжести перемещается из одних участков тела в другие вместе с движением крови.

И тут я вспоминаю об опыте, о котором мне рассказывал Сириус. Что он однажды ощутил, сидя на лавочке, как плоскости меняются местами. Он почувствовал, что земля расположена вертикально, а лавочка, наоборот находится в горизонтальной плоскости, и что если расслабиться и отпустить руки, с неё можно упасть на стену дома, находящегося впереди или, точнее сказать, внизу. Я много раз пытался это почувствовать, но у меня не получалось. Я мог представить это в уме, но весьма смутно, и не более того. Куда проще поменять верх с низом. Я развлекался этим в детстве, когда лёжа на кровати представлял, что потолок – это пол, по которому можно ходить, обходя люстру, торчащую посреди комнаты на уровне колен, и оставляя на побелке отпечатки босых ног. Но вот ощутить, что вертикальная и горизонтальная плоскости меняются местами, я никогда не мог.

И вот, вспомнив об этом, я пытаюсь ещё раз. Я смотрю на худосочное деревце передо мной, на кусты и дом прямо за ним, концентрируюсь на ощущении. И вдруг всё уезжает назад, словно лавочка превращается в качели, земля поворачивается на девяносто градусов. Секунда, и я затаив дыхание чувствую, что сижу, как будто приклеенный к лавочке, торчащей из вертикальной плоскости земли, и смотрю на лежащие внизу прямо подо мной дом и дерево. И это выглядит не просто, как представление, как картинка. В этот момент чувствуется, будто ощущение от силы притяжения тоже изменяется, когда я думаю об этом. Дыхание перехватывает, как в детстве на аттракционах. Я болтаю ногами, по-другому чувствуя силу притяжения, с удивлением смотрю вниз. Туда и правда легко можно упасть. Я решаюсь на следующий эксперимент, снова концентрируюсь. Земля переворачивается, и вот я уже лежу на лавочке, а дом и дерево нависают надо мной. Теперь они вверху, а я внизу. Захватывающе. Да что там говорить, у меня просто крышу сносит. На некоторое время забываю о разговоре.

Пока мы сидим на лавочке, постепенно темнеет. Цвета исчезают и всё становится серебристым. Сириус привлекает к этому моё внимание. Вокруг бродят какие-то недружелюбные на вид жители соседних домов, мы встаём, бродим по дворам, находим ещё лавочку в неизвестном мне месте, во дворе, как две капли воды похожем на предыдущий двор. Сидим там. Там уже довольно безлюдно. Дело близится к полуночи. Мы болтаем, и я уже тоже участвую теперь в разговоре, чувствуя, как все эффекты постепенно ослабевают.

Потом мы вспоминаем, что нам надо успеть на метро. Приятель А. провожает нас до трамвая. Я впервые в жизни сажусь в московский трамвай, испытывая некоторую неловкость от того, что знакомлюсь с ним в таком состоянии. Я едва не застреваю в турникете на входе. Сириус тут же ухитряется пустить свой билет в приёмное устройство не той стороной, и потому не может сразу зайти вслед за мной. Мне кажется, что мы слишком долго возимся и ужасно палимся, но на нас абсолютно никто не обращает внимания.

Один мой друг как-то сказал, что этикет – это свод неписанных правил, предназначенных для того, чтобы своим поведением не поставить другого человека в неудобное положение. Пока мы едем в трамвае, я проникаюсь мыслью, что в Москве – этикет, это свод правил, как себя вести, чтобы не замечать другого человека. Что же, в эту минуту эта мысль меня очень успокаивает. Я вообще заметил, что выходы из небольших городов вроде нашего в Москве испытывают облегчение, отдыхая от всеобщего внимания и «растворяясь в толпе».

Когда мы выходим из трамвая, то внезапно слышим раскаты грома и замечаем вспышки молний. Ночная гроза. Мы офигеваем. Начинается ливень. Тут я не ко времени соображаю, что мне необходимо в сортир. И как на грех – окружающая местность освещена фонарями и кажется абсолютно непригодной для некультурного поведения. По счастью по одну сторону улицы находится станция метро, а по другую я замечаю кинотеатр. Бегу к нему в поисках спасения. Сириус бежит за мной, надеясь там укрыться от дождя.

Я захожу в кинотеатр в поисках сортира и тут сталкиваюсь с явлением, которое и раньше неоднократно наблюдал. Дело в том, но когда находишься в каком-то неадекватном состоянии, но в компании людей, которые употребляли то же, что и ты и примерно в тех же количествах, сначала замечаешь все эффекты. Сначала все видят насколько их состояние… ну, скажем, отличается от обычного. Потом проходит несколько часов, эффекты ослабевают и вам всем начинает казаться, что всё уже закончилось. Но вот если в такой момент ты вдруг покинешь свою компанию и окажешься среди людей в нормальном состоянии сознания, или даже если ты просто останешься один, тогда сразу почувствуешь, что ничего не закончилось на самом деле, и ты такой же неадекват, как и несколько часов назад. Как говорится, всё познаётся в сравнении. То же происходит и со мной. Я вдруг чувствую, что навыки ориентирования в пространстве мне совершенно изменяют. Как будто я никогда в жизни не видел кинотеатров, и более того, не видел людей, которые их посещают. Я начинаю опасаться и за координацию движений, и даже вроде бы тоже ощущаю, что она изменяет мне. Мне начинает казаться, что я годами брожу в этом здании, что нет на самом деле ни рождения, ни смерти, ни времени, ни движения. А вместо всего этого – только калейдоскоп сменяющих друг друга абсурдных картинок перед глазами, и в связи с этим, я лишён надежды куда-то прийти, ведь я даже не откуда не вышел ещё. Короче, полная диссоциация, которая при этом нагрянула совершенно неожиданно. Но на деле я всё же куда-то иду, нахожу сортир и даже (хоть и не без труда), возвращаюсь обратно на крыльцо, где Сириус пережидает дождь.

Тут всё становится на свои места. По-прежнему гремит гром и иногда сверкают молнии, но дождь немного утихает. За его стеной становится видна станция метро, и я вспоминаю кто я и куда мне идти, чтобы попасть домой. Мы бежим под дождём, утопая в ручьях, нет даже не ручьях, в реках, бурлящих у бордюров на мостовой. «Вода очень мокрая», - говорю я Сириусу и он понимающе кивает головой.

Спускаемся в метро. Вот и оно – прекращение беспокойства. На часах мы видим, что уже перевалило за полночь, но это означает, что домой (а точнее в квартиру, где мы будем ночевать), мы всё же попадём.
В метро я снова ощущаю ветер. Все отмечают, что метро полно сквозняков, но у меня это подземное движение воздуха никогда не ассоциировалось со сквозняками. Ни в харьковском метро (в первом, в котором я побывал в жизни), ни в московском. Оно всегда ощущалось именно как ветер и на эскалаторе, и на лестницах переходов и на платформах, в ожидании прибытия поездов. Ветер, отличающийся от ветра на поверхности, сухой, пахнущий пылью, электрокоммуникациями и шпалами, живущий по своим собственным законам. Этот ветер напоминает дыхание оживлённых человеком земных глубин.
Я ощущаю ветер на лице, в волосах. Мы стоим на платформе и ждём, ждём, ждём. Метро ярко освещено, и я теряю представление о времени суток. Цифры на табло мне ни о чём не говорят. Люди на платформе двигаются, разговаривают. Всё кажется таким ярким, словно мне показывают это в кино. Вид из глаз выглядит так, словно каждый кадр – постановочный, придуманный режиссёром, заснятый оператором, тщательно смонтированный.
Поезд всё не едет, но метро наполнено звуками. Кажется, на платформу у нас за спиной постоянно прибывают поезда. Почему-то в ту сторону они идут чаще. Я слышу как минимум два поезда, пока мы стоим и ждём своего. Их звуки в моём восприятии сливаются с движением ветра, и мне всё время кажется, что поезд прибывает не там за спиной, а на нашу платформу. Кажется, что я даже вижу в тоннеле его огни. Но это только кажется. Для меня совпадающие по времени явления воспринимаются снова как нечто единое и нераздельное. Например, я вижу, как пожилая женщина идёт по платформе и катит сумку на колёсиках, в этот момент на соседнюю платформу прибывает поезд. Но для меня это воспринимается так, будто сумка этой женщины, и только одна она своими колёсиками производит звук поезда. На моей памяти это состояние, наиболее близкое к галлюцинациям. И глубочайшее переживание единства и нераздельности всего. Бывает, когда долго чего-то ждёшь, ожидание превращается в наполненное волнением предчувствие. Предчувствие чего-то чудесного и незабываемого. Так происходит и сейчас. Ожидание утрачивает свою причину, отделяется от неё, и превращается в предчувствие чудесного. Но есть не только предчувствие, но и реализация, чудо происходит каждую секунду. Пока мы стоим на платформе.

Поезд приходит. Мы садимся, едем. Это самая долгая на моей памяти поездка в метро. Мы пересаживаемся, снова едем. Уже глубоко за полночь, я устал и хочу спать. И сейчас для меня почти нет ощущения, что реальность отделяется от сна. Кажется, что я и впрямь засыпаю, глядя в тёмноту за окнами вагона. Но когда я просыпаюсь, мне кажется, что я по-прежнему нахожусь во сне. Я начинаю от этого уставать, и Сириус делится со мной подобным чувством, нам кажется, что мы никогда не доедем. Свет и звук производят теперь угнетающее ощущение. Да и в самом деле, легко ли ощущать себя проглоченным стальной змеёй, несущейся, если верить плакату на входе в метро, со скоростью до девяноста километров в час. Что же нам делать, чтобы выйти на поверхность? Молиться? Но, кто знает, может быть змеи менее восприимчивы к молитвам, чем киты. Это представляется мне вполне вероятным. Изнутри кажется, что мы ползём очень медленно. Станции предстают перед нами, кажется, по одной в год. Севастопольская… Южная… Пражская… какая там ещё?

Наконец, мы приезжаем. Поднимаемся на поверхность. И уже, перестав на это надеяться, я всё же добираюсь до квартиры, наконец-то снимаю насквозь мокрую обувь и оставляю её в коридоре. Мы ложимся спать. Я сплю очень беспокойно, как это часто со мной бывает. Но у меня есть ощущение, что когда я встану утром, всё вокруг будет совсем не таким, как сейчас. Всё станет обычным.