Искупил, исцелил, спас - что это значит? В поздней Византии внимание богословов приковано к эмоциям. Что здесь в человеке не так, как хотелось бы Богу? Что надо отбросить и каким стать? Где проходит граница непадшей человечности? Можно ли прожить без гнева, если раздражительность вкоренена в человеческое естество? Если же нет, то каким должен стать гнев и другие чувства? Какими эти чувства стали во Христе? Какими стали эмоции? Во что они призваны претвориться в нас?

Ответы на эти вопросы сложнее, чем кажется. В XIV в эпоху исихастких споров меняется византийская иконография: происходит переход от статичных созерцательных изображений к динамичным, в которых тем не менее не утрачивается преображение "слишком человеческого" в богочеловеческое, а внешнее движение не упраздняет внутреннего богопредстояния.

Христос врачует человеческое естество, но каковы результаты Его подвига? Не аннигиляция чувств и эмоций как в буддизме, не восторженность и экзальтация как в гностических сектах (а ныне в католической мистике и неопротестантских радениях), но преображение их.

Православный ренессанс, если, конечно, можно так обозначить эту эпоху в богословии и искусстве поздней Византии, отличен от католического. Православие не сползает в чувственность, оно воцерковляет её. Исихастская традиция необычна тем, что адресована не только монахам. Миряне также призваны учиться молитве, пусть она будет не столь совершенной. Действие покаяния и молитвенного общения с Богом внешне неприметно, но очищая свое сердце и соединяясь в таинствах с Творцом, человек постепенно начинает внутренне восходить от чувственно постигаемых творений к невидимым духовным сущностям, а затем и - по предвечной Божией благодати - к самой Пресвятой Троице.

В XIV веке святой Каллист Ангеликуд [Катафигиот] писал об этом так:

«Душа заключает в себе три [начала], требующие деятельности: разумное, пожелательное и раздражительное, и три вне себя: стремление к славе, к удовольствию и к обладанию большим. Эти две троицы душа, взирая разумно на жизнь Иисуса Христа во плоти, четырьмя своими главными добродетелями, то есть мудростию, правдою, целомудрием и мужеством, благодатию Господа Ииуса исцеляет и дает уму возможность непомраченно возвышаться, рассматривать божественное и созерцать Бога.

Ибо когда Господь Иисус был возведен Духом в пустыню, чтобы преодолеть борением диавола, то постом Он уврачевал пожелательное начало, бдением же и безмолвною молитвою [уврачевал] разумное, раздражительное — противоречием; сластолюбие, славолюбие и сребролюбие [Он исцелил] тем, что, алкая, не пожелал, как предлагал диавол, чтобы камни стали хлебами, не бросился вниз с крыла храма, чтобы прославил Его народ за то, что Он ничего не потерпел от падения, не согласился поклониться за обещание получения богатства всех царств, но раздражительным противоречием, разумным и справедливым, целомудренным и мужественным, отразил сатану, научая и нас этим поражать его при всяком нашествии.

Это же самое каждый увидит и может познать и на кресте Спасителя. Ибо молится ли Спаситель в то время, удалившись от учеников, — это исцеление разумного начала. Бодрствует ли Он, бдит и выносит жажду на кресте — это врачевство пожелательного начала. Не прекословит, не спорит или не возвышает голоса, хотя на Него и клевещут, и молится за оскорбляющих — это признак благоустроения раздражительного начала: диавола поражать противоречием, людям же оскорбляющим (как таким, которые и сами терпят насилие сатаны), воздать молчанием, долготерпением и молитвою за них. Подвергается ли оплеванию, приемлет ли заушение, выносит насмешки и глумление — это врачевание славолюбия. Напояется ли уксусом, вкушает ли желчь, распинается, прободается копьем — это исцеление от сластолюбия. Нагой ли вешается на крест под открытым небом, бездомный, презренный всеми, как бы некий нищий и бедный, — это упразднение сребролюбивого настроения.

Итак, Спаситель дважды показал врачевство страстей внутренних и внешних: когда начал являться миру с плотию и когда намеревался уйти от мира. Поэтому взирающий на Него, на Его учение и крест, и делающий себя насколько то возможно подобием Его, разумно, праведно, целомудренно и мужественно, как Он, упразднит злое действие этих страстей и через них всех [других]; воспользуется, как должно, ими и после них всеми, и будет поистине мужем деятельным для созерцания и наиболее подготовленным, чтобы простираться к Богу и предаваться мысленному взиранию [на Него].

И таким образом, следовательно, ум его, начавши от многих постигаемых чувствами тварей, и увидев благоустройство их прекрасного создания, и постигши умом умосозерцаемые твари, и перешедши к несозданному умопостижимому, прошел уже как бы четыре ступени на лестнице. После же этого, за ним следует божественное и превосходящее ум безмолвие, молчание и изумление и, короче сказать, взирание и созерцание премирного единого и единение, превышающее мышление, которое есть верх спокойствия, высший и совершенный предмет желаний, какой только возможен в настоящей жизни, предел истины, приплод веры, светлое сияние ожидаемой славы, основа любви, правило ума, остановка его приснодвижимости, недомыслимый покой и единовидное устроение, как бы в залоге деятельности будущего века, вина /причина/ невообразимой радости, сокровищница мира, угашение мудрований плоти, уклонение от настоящего века, устремление к будущему, расторжение страстной жизни, тесная связь с бесстрастием, радостный восторг души и собрание, покой и охрана ее собственных движений и сил — и вообще говоря, божественное разумение и бесстрастие.»

(Св. Каллист Ангеликуд [Катафигиот] (XIV в.). Уцелевшие главы Каллиста Катафигиота, обдуманные и весьма высокие, о божественном единении и созерцательной жизни. / Путь к священному безмолвию. Малоизвестные творения святых отцов-исихастов. М., 1999. Сс. 56-57).


Иеромонах Димитрий (Першин)