Если коротко: кронпринц Рудольф, уже доставший своих любовниц предложениями умереть вместе, красиво и возвышенно, нашел, наконец, романтичную глупышку, согласившуюсь на это ...сомнительное удовольствие...Кронпринц не только унаследовал не совсем ясный рассудок по материнской линии, но и ( по слухам) получил от отца-императора врожденный сифилис.

[153x240]
Кронпринц Рудольф

Мария Вечера была юной, свежей, красивой и ....как бы это сказать...не очень умной, зато восторженной девушкой.

[164x240]
Мария Вечера

Заморочив бедной девице голову, кронринц удалился вместе с ней под сень струй в охотничий замок Майерлинг

[320x193]

Они покончили с собой,надеясь, что рыдающие родственники похоронят дорогих усопших в одной могиле, и на ней вырастет алая роза, и тогда все поймут, что любовь сильнее смерти, и они будут лежать в гробу прекрасные, спокойные и счастливые.
В принципе, Рудольфу лежать именно так удалось ( он кажется улыбающимся на посмертной фотографии).
Что касается Мари, я убеждена, если бы она знала, что жет ее тело после смерти, она ни за что не согласилась бы на уговоры принца и ,вообще, обходила бы его за километр.
Сначала, чтобы скрыть ее присутствие в замке, обнаженное тело Марии запихали в бельевую корзину и убрали в чулан. Графы Георг Штокау и Александр Балтацци — дядья Марии — под вечер 31 января прибыли в Майерлинг; выполняя наказ не привлекать к себе внимания, они добирались окольными путями, в простой черной карете графа Штокау.

[166x240]
Александр Балтацци


Полчаса не могли они достучаться в запертые наглухо ворота замка, пока наконец из столицы не прибыли представитель придворной канцелярии барон Слатин и доктор Аухенталер — им Цвергер открыл ворота. Управляющий провел их вместе со старшим инспектором бароном Горупом к опечатанному чулану. Барон Слатин сорвал печати, которые он же сам и наложил прежде, и с несколько встревоженной совестью (а также и с досадливой мыслью, как пишет он в своих мемуарах, что именно на него, самого молодого из присутствующих, взвалили — и, разумеется, безо всякого письменного указания — это щекотливое дело, которое может обернуться бог весть какими неприятностями) впустил господ в темный чулан, где Мария Вечера вот уже тридцать восемь часов в бельевой корзине с носовым платком в окоченелых пальцах ожидала своего воскресения. Теперь ей оставалось ждать недолго.
Только не привлекать внимания! — такой напутственный приказ был дан барону Горупу, и это навело его на гениальную идею. Лишь обстоятельства повинны в том, что осуществить ее удалось с пятого на десятое.
— Одеть ее/ — приказывает он графам, которые, скорей всего, беспомощно и испуганно застыл над мертвой племянницей. — Но чтобы выглядела, как живая!
Позднее сыщется и свидетель (об этом позаботится Горуп), который подтвердит, если у кого-либо возникнут сомнения, что баронесса удалилась из замка живая, на своих собственных ногах! Не зря назначат потом Горупа шефом венской полиции.
Ну а теперь, как достойное завершение благоухающего духами представления, следует безумная, жуткая гротескная сцена, которая так и просится в роман ужасов. Оба графа не протестуют, не взывают к милосердию, не ссылаются на приличия — они подчиняются старшему инспектору и принимаются обряжать племянницу.

[169x240]

Закроем на минуту глаза и попытаемся представить себе эту невероятную, ошеломляющую сцену. Мы бы не поверили, если бы сам барон Слатин не утверждал, что именно так оно и было. (Хотя все равно сомневаешься.)
Длинные волосы Марии закалывают в пучок, затем слегка отмывают засохшую на лице кровь, но вот при чьем-то неосторожном движении с глаза (граз был выбит выстрелом)Марии спадает импровизированная повязка, наложенная доктором Видерхофером, и поскольку больше под рукой ничего не находится, ее наспех заменяют шелковым галстуком графа Штокау. На девушку надевают белье, корсет, шелковые чулки и изящные туфельки, красивое оливково-зеленое платье, в котором она ушла из дому, все это проделывают при тусклом (уместно будет сказать: призрачном) свете фонаря, который держит Цвергер, а барон Слатин тем временем в коридоре перед апартаментами наследника тщетно пытается побороть дурноту. Работа подвигается медленно, ибо у графов нет сноровки, к тому же они наверняка нервничают — понапрасну их все время подгоняет Горуп, которому предстоит еще ночью провернуть похороны. Наконец Марии нахлобучивают на голову ее модную охотничью шляпку с пером, прикалывают вуаль и выносят девушку в холл. И тут, при желтом, теплом свете газовых ламп, силы вдруг оставляют обоих графов. Им приходится опустить свою ношу — вернее, усадить Марию в кресло. Несколько придя в себя, они набрасывают племяннице на плечи ее котиковое манто, затем, взяв ее под руки с обеих сторон, слегка приподнимают и несут — сопровождают! — к карете. Но голова покойницы неестественно склонена на грудь (запрокинута назад?); в таком виде ее нельзя дальше нести — не производит впечатления жизненной достоверности. Горуп посылает Цвергера за метлой (или за тростью), засовывает ее сзади под корсет как подпорку и собственным носовым платком привязывает шею девушки к палке, чтобы голова держалась прямо.
К тому времени уже настала глухая тьма, в замке находились лишь те, кому и без того все было известно, — непостижимо, для кого разыгрывалась комедия. Остается предположить, что Горуп отрежиссировал ее для самого себя: выполнение обязанностей должно подкрепляться внутренней удовлетворенностью.
Покойницу усадили на заднем сиденье в карете графа Штокау, а оба ее родственника разместились напротив. По рассказу графа Штокау, от тряски труп Марии все время падал на них. За погребальной каретой (то бишь «закрытым транспортным средством») следовала другая, где ехали официальные лица. Барон Слатин держал на коленях узел: в простыню было завернуто окровавленное постельное белье, а также пропитанные кровью и подлежащие списанию в расход ковры (19-й и 20-й пункты инвентарного перечня). Их увозили для сожжения.
Погода стояла холодная, ветреная, шел дождь с градом, луна была скрыта тучами, окна кареты подернуты изморозью — графы не могли определить, куда их везут. Наконец карета остановилась у темных кованых ворот, которые тотчас же отворились. Вышли два монаха с фонарями. Мари больше не было нужды изображать живого человека. Часы на башне аббатства — с тех пор, как Горуп взял дело в свои руки, все события должны были разворачиваться по дешевым шаблонам душераздирающей романтики, — как раз пробили полночь.