Однажды Колчак из Лондона описывал Анне ужасный взрыв стоявшего на якоре британского дредноута «Уапдиагс!», на котором из 1100 человек экипажа уцелело лишь два матроса. Причины остались неизвестны, «как и во всех подобных случаях». Александр Васильевич думал о катастрофе, примеряя ее к трагедии родного флагмана «Императрица Мария». Он не сентиментальничал: «Не поставьте в вину это Вашей химере, которая, может быть, заслуживает «милостивого снисхождения» с Вашей стороны хотя бы за то, что она молится на Вас и думает о Вас все время, вечно своем светлом божестве, помимо которого нет не только счастья, но даже обычного удовольствия или развлечения. Для меня нет другой радости, как думать о Вас, вспоминать редкие встречи с Вами, смотреть на Ваши фотографии и мечтать о том неизвестном времени и обстановке, когда я Вас снова увижу».
Александр Васильевич, не забывавший из Севастополя заказать в Ревеле корзину цветов для Анны, был внимательнейшим джентльменом не только по своим манерам и внешнему виду. Он, вечно занятый по службе, ухитрялся каким-то образом думать обо всем, связанным со своей возлюбленной, вплоть до столь приятных дамам мелочей, всякой всячины. «Не имея и не получив права» что-либо послать Анне из лощеной Британии, ему нужно было все-таки это сделать «в пределах совершенно допускаемого почитания».
Адмиралу пришлось консультироваться у прекрасно ориентирующейся в лондонских магазинах супруги капитана Дыбовского .
А что ему оставалось?
«О-о, Анна Васильевна может быть недовольна некоторыми вещами... Но я положительно действую не вполне самостоятельно, а руководствуюсь советами, которые считаю компетентными. Какая же беда, что милая Анна Васильевна не дала мне никаких поручений! Сколько здесь всего, очевидно, изумительного из дамского счастья... Но я мог бы послать ей действительно полезные и необходимые вещи, которых теперь нет в России. Если бы Анна доставила мне удовольствие служить в этом смысле, прислав соответствующие указания!»

«Я просил бы указать мне необходимые номера и размерения, т[ак] к[ак] у меня имеется только одна перчатка Ваша, номером которой я руководствовался. Я думаю, что Вы не осудите меня, т[ак] к[ак] в России теперь нет самых необходимых вещей, и, может быть, я мог бы быть счастлив служить Вам. Я укажу на такие вещи, как обувь, полотно, материи и проч[ее]. Извиняюсь за упаковку — надо спешно посылать в посольство вещи для отправки с вализой (почтовый мешок дипкурьера, пользующийся неприкосновенностью), а у меня нет ничего под руками, кроме кожаного ящика, и я боюсь, что Вы получите некоторую смесь».
Если на Черном море и на Балтике адмирал мог еще мечтать о близких встречах с Анной, то теперь, когда впереди ждала поездка в США, он привыкал жить, рассматривая ее фотографии.



Из Америки Колчак отправился в Японию. Тас до него дошли вести из далекой России : Временное правительство свергнуто, большевики начали мирные переговоры с Германией. Как адмирал русского флота Колчак - рыцарь- считал для себя сохраняющим силу союзнический договор с Германией. Он просит принять себя на службу в английскую армию. В ожидании ответа он , знающий китайский язык, изучает труды китайских и японских философов и, разумеется, проникается идеологией самураев.

"Война прекрасна, хотя она связана со многими отрицательными явлениями, но она везде и всегда хороша. Не знаю, как отнесется Она к моему единственному и основному желанию служить Ей всеми силами, знаниями, всем сердцем и всем своим помышлением.
Она ближе, во всяком случае, ко мне, чем мое другое божество, бесконечно прелестное, милое, c "розовой улыбкой" и ручками, такими ласковыми, что хочется молиться на них... Но как служить этому божеству, такому удаленному, - молиться? - я это делаю, но одной молитвы мало. Некий мудрец молился до того, что разбил себе череп, и это не было ни с какой стороны поставлено ему в заслугу - он только приобрел обидное прозвище. Последнее время я думаю
преимущественно о ручках ее (не войны, конечно), иное представление о ней (о нем) [Т.е. об Анне Васильевне (божестве).] скрыто точно туманом "подсознательного бытия", как хочется сказать после чтения истории Махаяны, где трактуется о "No thought No Non Thought Place Heaven" . Я даже затрудняюсь
перевести это определение... По-японски это называется
Hisohihisoshoten [Далее в отчеркнутом с двух сторон пространстве листа написано: По учению Махаяны, ближайшее божество находится от нас в расстоянии 5-6 кальп.].
В сегодняшнюю ночь я думаю о Вас почти так же, как в ночь в Ставке 11/2 года тому назад, когда я писал Вам первое письмо. Вы снова моя мечта,бесконечно отдаленная, безнадежная, но от которой я не могу отказаться и которая так же дорога мне, как тогда, может быть, еще в большей степени. И снова то ощущение мрака и какого-то огромного препятствия - и та же далекая
звезда, свет которой создает какую-то радость в душе, благодарность за счастье, которое с ней всегда связано. Я попробовал подойти к ней через проливы и оказался в Иокогаме. "Недурно для начала", - сказал один индийский
факир, когда по приказу Махмуда Тоски с него наполовину сняли кожу. Мне остается повторять слова этого философа в рассуждение [о] моей деятельности во флоте Черного моря. Теперь я начинаю новую с твердой верой в следующее положение. По учению Махаяны, ближайшее божество находится от нас в расстоянии, лежащем между 5-й и 6-й кальпой. Позвольте объяснить Вам, что такое кальпа. Буддийские гностики дают и кальпе совершенно реальное
определение [Далее полстраницы оставлены неисписанными.].
Так вот, я верю, что расстояние до моего божества путем служения войне при полной удаче может быть уменьшено на одну кальпу, и вместо пяти будет около четырех. Разве не стоит этого Месопотамский фронт с холерой в виде бесплатного приложения? Я почти не шучу, я говорю серьезно, что, с моей точки зрения, стоит, хотя бы потому, что ничего другого придумать не могу.
Окончив разговор с Sir Green'ом, я остался некоторое время в посольстве для получения справок о ближайших пароходах, идущих в Индию, и задумался о Вас, конечно, как меня вызвал по телефону к[онтр]-адм[ирал] Дудоров, сообщивший, что пришла на мое имя вализа из Америки. Я получил три Ваших письма и одну открытку. Письма эти от 14 августа, 11 сентября, 16 сентября и
открытка от 13 августа. В последней Вы спрашиваете, будет ли большая разница в сроке доставки мне этой открытки и письма, отправленного с вализой через Генмор. Как видите, практически я получил их одновременно 30 декабря, хорошо еще, что того же года. Какое счастье получить эти письма. Ведь каждое письмо Ваше - лучшее, что я могу желать и иметь теперь, и через несколько дней и эта радость станет невозможной на неопределенный, может быть, очень долгий срок. Я получил, по-видимому, все Ваши письма до половины октября -
последнее по сроку от 14-15 октября, после этого наступил перерыв, и когда и где он возобновится, не знаю. Но как хорошо в такой день, как сегодня, получить написанное Вашими ручками. Какое счастье читать Ваши слова, говорящие с такой лаской, с таким вниманием о Вашей памяти обо мне, о желании увидеть меня. Что сказать мне в ответ на желание Ваше, высказанное в такие тяжелые минуты, чтобы я вернулся.
Увидеть Вас, побыть с Вами, услышать Ваш голос, - да ведь испытать вновь радость близости Вашей, да ведь это представляется мне таким счастьем, о котором я не смею сейчас и думать и не думаю. Думать о Вас все время сделалось более чем привычкой, почти моим свойством, но теперь я очень редко [Далее зачеркнуто: почти никогда не думаю.] думаю о Вас в будущем [Далее зачеркнуто: почти никогда не.], испытываю желания Вас увидеть. Было время, когда я всегда связывал свои мысли о Вас с мечтой или надеждой Вас увидеть,
теперь я думаю о Вас в связи с прошлым, с воспоминаниями. Я не могу точно объяснить Вам, почему это так. Мне очень тяжело думать об этом [Далее зачеркнуто: о будущем.], связывать будущее с Вами - мысль эта иногда приводит меня в состояние такой отчаянной тоски, что развитие ее, право,может навести [на] мысли о том, что японцы деликатно называют "благополучным выходом"7. И я боюсь этого состояния, которое временами неожиданно находит
на меня, как короткое очень мучительное состояние, из которого стараешься выйти какой угодно ценой. Прошлое определенно и понятно, будущее представляется <порою> таким [Далее зачеркнуто: ужасным.] отрицательным и в отношении самого себя, и со стороны Вашего отношения ко мне, что я, может быть, по малодушию избегаю представлять Вас в будущем. В буддийской
философии есть поразительное представление о двойном отрицании: есть три формы существования: положительное - быть; отрицательное - не быть; двойное отрицательное - не не быть; последнее - совершенно особое сверхсознательное представление, отличное от первого и второго. Реального представления этого существования [нет] <в условиях парного> сознания. Мне кажется, что в
отношении Вас в будущем представлении я могу сказать в двойной отрицательной форме: я не не желаю Вас видеть. Что это такое - я сам не знаю."

А что же " божество - Анна Васильева"? Она В России, далеко, и пишет Колчаку едва ли не ежедневно. Но из ее письм, больше похожих на дневник, писаный в 1916-1919 гг.и дошедших до него, сохранились, видимо, лишь восемь.


"13 октября 1916 г.
Дорогой, милый Александр Васильевич, отправила сегодня утром Вам письмо, а вечером мне сообщили упорно ходящий по городу слух о гибели "Императрицы Марии"1. Я не смею верить этому, это был бы такой ужас, такое громадное для всех нас горе. Единственно, что меня утешает, - это совершенно темные подробности, которым странно было бы верить. Вероятно, все-таки есть какие-нибудь основания к этому, ну, авария какая-нибудь, пожар, но не гибель же, в самом деле, лучшего из наших кораблей, не
что-нибудь такое совсем непоправимое. С этим кораблем, которого я никогда не видела, я сроднилась душой за то время, что Вы в Черном море, больше, может быть, чем с любым из наших, близких мне и милых привычных кораблей здесь. Я привыкла представлять его на ходу во время операций, моя постоянная мысль о Вас так часто была с ним связана, что я не могу без ужаса и тоски подумать, что, может быть, все это правда и его больше нет совсем. Если же все-таки
это так, то я понимаю, как это особенно должно быть тяжело для Вас, дорогой Александр Васильевич. В эти, такие черные минуты, которые Вы должны переживать тогда, что я могу, Александр Васильевич, - только писать Вам о своей тоске и тревоге и бесконечной нежности и молиться Господу,чтобы он помог Вам, сохранил Вас и дал Вам силу и возможность отомстить за нашу
горькую потерю. Где-то Вы сейчас, милый, далекий Александр Васильевич. Хоть что-нибудь узнать о Вас, чего бы я не дала за это сейчас..."

"Вы говорите о расплате за счастье - эта очень тяжелая расплата не соответствует тому, за что приходится платить. Будем думать, Александр Васильевич, что это жертва судьбе надолго вперед и что вслед за этим ужасом и горем более светлые дни. Вы говорите, что жалеете о том, что пережили гибель "Марии", если бы Вы знали, сколько на Вас надежд, сколько веры в Вас приходится подчас мне видеть, Вы не говорили бы этого даже в такие тяжелые
минуты. Милый Александр Васильевич, что бы я дала за то, чтобы повидать Вас, побыть с Вами, может быть, я сумела бы лучше говорить с Вами, чем сейчас, писать так трудно - лучше передать мое безграничное участие к Вашему горю.
Если это что-нибудь значит для Вас, то знайте, дорогой Александр Васильевич, что в эти мрачные и тяжелые для Вас дни я неотступно думаю о Вас с глубокой нежностью и печалью, молюсь о Вас так горячо, как только могу, и все-таки верю, что за этим испытанием Господь опять пошлет Вам счастье, поможет и сохранит Вас для светлого будущего.
До свидания, милый далекий друг мой, Александр Васильевич, еще раз - да хранит Вас Господь.
Анна Тимирева"

"Петроград 20 октября 1916 г.
Дорогой Александр Васильевич, сегодня получила письмо Ваше от 17-го. С большой печалью я прочитала его, мне тяжело и больно видеть Ваше душевное состояние, даже почерк у Вас совсем изменился. Что мне сказать Вам, милый, бедный друг мой, Александр Васильевич. Мне очень горько, что я совершенно бессильна сколько-нибудь помочь Вам, когда Вам так трудно, хоть как-нибудь
облегчить Ваше тяжелое горе. Вы пишете о том, что Ваше несчастье должно возбуждать что-то вроде презрения, почему, я не понимаю. Кроме самого нежного участия, самого глубокого сострадания, я ничего не нахожу в своем сердце. Кто это сказал, что женское сострадание не идет сверху вниз? - Ведь это правда, Александр Васильевич. Какую же вину передо мной Вы можете
чувствовать? Кроме ласки, внимания и радости, я никогда ничего не видела от Вас, милый Александр Васильевич; неужели же правда Вы считаете меня настолько бессердечной, чтобы я была в состоянии отвернуться от самого дорогого моего друга только потому, что на его долю выпало большое несчастье? Оттого что Вы страдаете, Вы не стали ни на йоту меньше дороги для меня, Александр Васильевич, - напротив, может быть.
Вы говорите, что старались не думать обо мне все это время, но я думаю о Вас по-прежнему, где бы и с кем я ни была. Впрочем, я мало кого вижу, т[ак] к[ак] избегаю бывать где бы то ни было, чтобы не слышать всевозможных нелепых слухов и сплетен, которыми город кишит. Но совершенно уйти от них трудно, т[ак] к[ак] у моей тети все-таки кое-кто бывает и всякий с азартом хочет рассказать свое, ну да Бог с ними. Вечерами сижу дома, днем без конца хожу пешком куда глаза глядят, одна по дождю и морозу и думаю, думаю о Вас без конца. Вы говорите о своем личном горе от потери "Марии", я понимаю, что корабль можно любить как человека, больше, может быть, даже,что потерять его безмерно тяжело, и не буду говорить Вам никаких ненужных утешений по этому поводу. Но этот пусть самый дорогой и любимый корабль у Вас не единственный, и если Вы, утратив его, потеряли большую силу, то тем больше силы понадобится Вам лично, чтобы с меньшими средствами господствовать над морем. На Вас надежда многих, Вы не забывайте этого, Александр Васильевич, милый. Я знаю, что все это легко говорить и бесконечно
трудно пересилить свое горе и бодро смотреть вперед, но Вы это можете, Александр Васильевич, я верю в это, или совсем не знаю Вас. Вы пишeте,что Вам хотелось когда-нибудь увидеть меня на палубе "Марии", сколько раз я сама думала об этом, но если этому не суждено было быть, то я все-таки надеюсь встретиться с Вами когда-нибудь, для встречи у нас остался еще весь Божий мир, и, где бы это ни было, я увижу Вас с такой же глубокой радостью, как и всегда. И мне хочется думать, что эти ужасные дни пройдут,пройдет первая острая боль утраты и я снова увижу Вас таким, каким знаю и привыкла представлять себе. Ведь это будет так, Александр Васильевич, милый?..
Где-то Вы сейчас, что делаете, что думаете, Александр Васильевич. Я бы хотела думать, что хоть немного отлегло у Вас от сердца. Уж очень поздно, четвертый час и пора спать давно. До свидания пока, Александр Васильевич,мой друг, да хранит Вас Господь, да пошлет Вам утешение и мир душевный; я же могу только молиться за Вас - и молюсь.
Анна Тимирева"

"П[етрогра]д 7 марта 1918 г.
Фурштадтская, 37
Милый Александр Васильевич, далекая любовь моя. Сегодня яркий солнечный день, сильная, совсем весенняя оттепель - все имеет какой-то веселый, точно праздничный вид, совсем не соответствующий обстоятельствам. Просыпаемся с мыслью - что немцы? И весь день она составляет фон для всего остального. Эти дни - агония, хоть бы скорее конец, но какой конец,Александр Васильевич, милый, как жить после всего этого? Я думаю о Вас все время, как всегда, друг мой, Александр Васильевич,и в тысячный раз после Вашего отъезда благодарю Бога, что Он не допустил Вас быть ни невольным попустителем, ни благородным и пассивным свидетелем совершающегося
гибельного позора. Я так часто и сильно скучаю без Вас, без Ваших писем, без ласки Ваших слов, без улыбки моей безмерно дорогой химеры. У меня тревога на душе за Вас, Вашу жизнь и судьбу - но видеть Вас сейчас, при том, что делается, я не хочу. Я не хочу Вас видеть в городе, занятом немецкими солдатами, в положении полувоенно-пленного, только не это, слишком больно.
Когда-нибудь потом, когда пройдет первая горечь поражения и что-нибудь можно будет начать на развалинах нашей Родины, - как я буду ждать Вашего возвращения, минуты, когда опять буду с Вами,снова увижу Вас, как в последние наши встречи.

Вместе с мужем Анна едет во Владивосток, и там узнает, что Колчак - в харбине, близко, совсем близко. Она хорошо помнила слова Колчака о том, что, где бы она ни была в дальневосточных крупных городах, всегда может о нем узнать у английского консула, и ее письма будут доставлены адмиралу.
Она сразу же написала Александру Васильевичу, что находится во Владивостоке и может приехать в Харбин. Пошла в английское консульство и попросила доставить послание адресату, адмиралу А.В. Колчаку.
Через несколько дней в отеле появился незнакомец и сообщил ей, что имеет вести от Александра Васильевича. Он решительно прошагал по комнатам, заглядывая в углы.
Этот господин, говорящий чересчур правильно по-русски, опустил пальцы в лайковой перчатке в боковой карман сюртука. Вытащил узкий тонкий серебряный портсигар и, даже не осведомившись у дамы, можно ли закурить, нажал на кнопку. Элегантная вещь с музыкальным звоном распахнулась, показав вызолоченное нутро. Джентльмен ухватил папиросу, протянул Анне. Она растерянно усмехнулась:
— Я не курю.
— О! О! — извиняющимся тоном произнес господин и стянул перчатки.
Он оторвал папиросную часть с табаком, аккуратно взял в руки мундштук и вскрыл его туго свернутую бумагу, расправил. Внутри была трубочка мелко-мелко исписанного письма.
Джентльмен, учтиво поклонившись, испарился, а она, впившись глазами в бисер строчек, читала и перечитывала, вбирая каждое слово своей «химеры», которая находилась теперь так близко от нее:
«Харбин 29 апреля 1918 г.
Дорогая, милая, обожаемая Анна Васильевна.
Сегодня получил письмо Ваше от 20 апреля. У меня нет слов, нет умения ответить Вам; менее всего я мог предполагать, что Вы на Востоке, так близко от меня... Я прочел Ваше местопребывание и отложил письмо на несколько часов, не имея решимости его прочесть. Несколько раз я брал письмо в руки, и у меня не хватало сил начать его читать. Что это, сон или одно из тех странных явлений, которыми дарила меня судьба?
Ведь это ответ на мои фантастические мечтания о Вас — мне делается почти страшно, когда я вспоминаю последние. Анна Васильевна, правда ли это или я, право, не уверен, существует ли оно в действительности или мне только так кажется.
Ведь с прошлого июля я жил Вами, если только это выражение отвечает понятию думать, вспоминать и мечтать о Вас, и только о Вас».
Вскоре пришло письмо от знакомой Тимиревых Жени — она звала Анну к себе в Харбин, как обещала. У девушки были сложные личные отношения с близкими, и она, зная, зачем Анне нужно в Харбин, просила помочь: «Приезжайте немного и для меня».
Анна торопливо засобиралась. Адмирал Тимирев знал, зачем Анна Васильевна стремилась в Харбин. Он тяжело переживал ее чувство и все лелеял надежду, что оно пройдет. Вот добьется Анна своего, увидит пассию, и порыв обязательно угаснет в ее легкомысленном сердце... Однако выдержки у него хватило, чтобы лишь коротко спросить жену — Ты вернешься?
— Вернусь, — уже плохо соображая, что и о чем она говорит, отвечала Анна.
Теперь Анна почти не могла спать ночами, от волнения у нее начались приступы удушья, во что бы то ни стало надо было увидеть Александра Васильевича. Больше ничего на этом свете ее не волновало.
Она ехала в Харбин как во сне. Сопки цвели черемухой и вишней — белые склоны, сияющие белые облака.
Телеграмму о приезде она заранее отправила Колчаку. Но на харбинском вокзале ее встретила Женя. Она предположила, что Александр Васильевич, видимо, в отъезде, и увезла Анну к себе.
Сколько невзгод, бед и мелких несчастий преследовали их ! Этот поезд адмирал Колчак встречал! Но они с Анной не узнали друг друга на перроне...
Анна — в строгом трауре, в огромной шляпе, с густой вуалью — прошла мимо Александра Васильевича. Скользя взглядом по окружающим, Анна не смогла разглядеть своего адмирала, потому что он был не в морской, столь родной ей форме, а в защитного цвета френче!




На другой день Анна отыскала вагон Колчака, где он жил, не застала Александра Васильевича, оставила записку с адресом.
Он, как только обнаружил послание, мгновенно примчался к ней! Для этой встречи Александру Васильевичу и Анне Васильевне пришлось с двух сторон объехать весь земной шар...
Колчак попросил Анну перебраться из квартиры Жени в гостиницу. Днем он был занят, но каждый вечер был у нее, и они говорили, говорили, не могли наговориться. Не могли рассказать друг другу и малую часть того, чем были переполнены их сердца.
Эти дни были настоящим счастьем. Они были рядом наперекор всем обстоятельствам, переворотам, войнам...
Но Анну мучило одно: она обещала мужу вернуться. Зачем сказала Тимиреву на прощание во Владивостоке ненужные теперь слова? Для приличия? По рассеянности? Сказала, и отец ее ребенка ждет...
Анна думала над этим днями напролет и, наконец, объявила Александру Васильевичу в полной растерянности:
— Сашенька, милый, мне пора ехать во Владивосток. А мне не хочется уезжать.
Темно-кофейные глаза Колчака стали еще темнее. Он мгновенно ответил:
— А вы не уезжайте.
Она приняла его слова за шутку. Но когда вгляделась в любимое лицо, поняла, нет, он не шутит:
— Останьтесь со мной, — сказал адмирал, — я буду вашим рабом, буду чистить ваши ботинки. Вы увидите, как я хорошо умею это делать.
Губы его кривились в усмешке, а глаза молили.
Она зачем-то рассмеялась. Потом склонила голову, вздохнула. Вымолвила:
— Меня можно уговорить, но что из этого выйдет?
Колчак жестко произнес:
— Нет, уговаривать я вас не буду. Вы сами должны решить.

Адмирал страшно уставал. Приходил к Анне измученный, совсем перестал спать. Он нервничал и потому, что она все не могла решиться порвать с прошлой жизнью. Вот как Анна Васильевна потом это описала:
«Мы сидели поодаль и разговаривали. Я протянула руку и коснулась его лица — и в то же мгновение он заснул. А я сидела, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить его. Рука у меня затекла, а я все смотрела на дорогое и измученное лицо спящего. И тут я поняла, что никогда не уеду от него, что кроме этого человека нет у меня ничего и мое место—с ним.
Мы решили, что я уеду в Японию, а он приедет ко мне. А пока я напишу мужу, что к нему не вернусь, остаюсь с Александром Васильевичем. Единственное условие было у меня: мой сын должен быть со мной — в то время он жил в Кисловодске у моей матери. Александр Васильевич ответил: «В таких случаях ребенок остается с матерью». И тут я поняла, что он тоже порвал со своей прошлой жизнью и ему это нелегко — он очень любил [его] сына. Но он меня любил три года, с первой встречи, и все это время мечтал, что когда-нибудь мы будем вместе».
Колчак и Тимирева так бедствовали, что на дорогу в Японию Анна продала свое жемчужное ожерелье. Прощаться в Харбине ей пришлось и с влюбившимися в нее юными попутчиками из центра России — фон Баумгартеном и Герарди. Они бесперебойно наносили Анне визиты в гостиницу, засиживаясь у нее. Приходилось юнцов вежливо выставлять.
За пару дней до отъезда Анны в Японию адмирал пригласил ее покататься на автомобиле. Он поглядывал по сторонам и посмеивался.
— В чем дело? — спросила Анна.
— У меня сегодня был Баумгартен.
— Зачем? Адмирал рассказал: — Он спросил меня, буду ли я иметь что-нибудь против, если он поедет за вами в Японию.
— Что же вы сказали?
— Я ответил, что это зависит только от Анны Васильевны.
Анна продолжала расспрашивать:
— А он?
— Он сказал: «Я не могу жить без Анны Васильевны»! Я ответил: вполне вас понимаю, сам в таком же положении.
Колчак, стараясь быть шутливым, пересказал свой разговор с юношей, будто с дипломатическим представителем другого государства. Анна подхватила игру, улыбалась, но ей была мила перебранка поклонников: зрелого и юного. Но все-таки ни к чему все эти разговоры, при чем здесь юнец, когда у нее есть самый прекрасный мужчина на свете?Как-то она сказала ему: «Я знаю, что за все надо платить — и за то, что мы вместе, — но пусть это будет бедность, болезнь, что угодно, только не утрата той полной нашей душевной близости, я на все согласна». Что ж, платить пришлось страшной ценой, но никогда она не жалела о том, за что пришла эта расплата.
Александр Васильевич увез Анну в Никко, где шумели феерические водопады и дремали действующие вулканы, в страну древних храмов «желтой веры», где осенью со всей страны традиционно собирались люди полюбоваться в горных лесах разноцветными листьями клена.