Сколько сил и любви понадобилось Анне после петроградской холодной встречи, чтобы вернуть прежнюю нежность в отношения с Александром. Он мог быть абсолютно невыносимым педантом, словно отгораживаясь от ее покаянно-трогательных писем. Как выступление в офицерском собрании, право! Или научная конференция - ведь Колчак, как писали о нем, был прирожденным ученым!

[Не ранее 22 мая] [Датируется по сопоставлению с предыдущими вариантами
письма.]
Ваше письмо от 12/13 мая, в коем Вы изволите выразить мнение свое о создавшейся новой фазе наших отношений и высказываете благопожелания о благополучном разрешении возникших эвентуально положений, я прочел с величайшим вниманием и обдумал, насколько возможно, объективно и беспристрастно сущность последних.
Поэтому некоторое опоздание в ответе может быть не поставлено мне в большую вину и даже не осуждаемо строго ввиду крайней серьезности, с которой я признал необходимым отнестись к почтенным словам Вашим, определившим несколько дней, потребных для правильного суждения поставленных Вами вопросов.
Прежде всего, мы стоим на совершенно различных основаниях для суждения.
Из Вашего письма видно, что Вы рассматриваете дело только с каузальной стороны его, для меня же основное значение получают нормативные положения,определяющие действия или поступки. Вы говорите о существовании, я говорю о долженствовании. Важно, в сущности, не то, что есть, а то, что должно быть.
Я далек, конечно, от суждений о преимуществе или правильности той или другой точки зрения, скорее склонен признать если не правильной, то более логичной Вашу.
События, имевшие место при свидании нашем в Петрограде, с точки зрения,Вами высказываемой на наши взаимоотношения, имеют чисто эвентуальный характер. Нет сомнения, что элементы порядка и случайности имели известное значение, но причины лежат более глубоко.
Вы изволите согласиться, что основанием всего послужили Ваши славные действия [Далее зачеркнуто: в июле 1916 г.], имевшие для меня значение нормы
[Далее зачеркнуто: в дальнейших моих поступках.]. До нашего свидания и во время моего пребывания в Петрограде Вы не отрицали нормативного значения и признавая [На этом текст обрывается. Следующий текст написан на обороте No
16.]
д. 2, лл. 43-44

Ваше письмо подтверждает глубоко трагическое положение мое, как получившему post factum нашего свидания, то, что, по существу, должно было быть сделано до или во время его. Вы хорошо знаете, что для меня известные слова Ваши имели императивное значение, но я должен сказать, что таковая же императивность может создаться и при умолчании.
Игра в понимание без слов очень рискованна и тем менее допустима для тех, кто провел 10 месяцев в совершенно различной обстановке, вдали друг отдруга. Нет необходимости сослаться на то состояние, в котором я находился из-за "неудачного понимания". Наша переписка, являвшаяся за эти 10 месяцев единственной связью, в результате едва не привела меня к величайшему
несчастью, и я [На этом текст обрывается.]
д. 2, л. 44 об.

No 17

Л[инейный] к[орабль] 30 мая 1917 г.
"Г[еоргий] П[обедоносец"]1

Анна продолжала писать, объясняясь, любя, уговаривая забыть размолвку.
Много дней прошло, пока адмирал смягчился и вновь поверил в свое божество, свою Анну Васильевну.



Между тем, происходило страшное - флот разваливался, агитаторы с Балтийского флота кричали на митингах :
— Товарищи черноморцы! Что вы сделали для революции? Вами командует прежний командующий флота, назначенный еще царем. Мы, революционные балтийцы, убили нашего командующего, воспользовавшись своим святым революционным правом!
Судовой комитет разоружил офицеров корабля, стал требовать, чтобы и Колчак сдал свое оружие.
Адмирал спустился в каюту, вышел оттуда с Золотой саблей — Георгиевским отличием за Порт-Артур. Взглянул на море, потом на сгрудившихся матросов. Сказал толпе:
— Не от вас я ее получил, не вам и отдам.
И швырнул саблю за борт!




12 июня
Сегодня получил письмо Ваше от 12 июня в ответ на давно посланное 1 июня мое письмо. К сожалению, ответа на письмо мое от 6 июня я не имею.
Я уехал по вызову 7 июня и приехал в Петроград 10-го, и если только я ждал чего-либо, то только письма Вашего. Моя деятельность и работа в Черном море окончена, но я попробую ее начать вновь, как ни дико это Вам покажется. Все случившееся со мной мне было известно еще при первом желании в 1/2 мая отказаться от своей деятельности. Я уступил тогда просьбе Керенского, хотя знал, что при создавшейся обстановке я бессилен бороться с директивами, преподанными в отношении меня извне. Вероятно, я уеду далеко и надолго. Я затрудняюсь сейчас говорить определенно, т[ак] к[ак] окончательное решение должно последовать через несколько дней. Конечно, мне будет оказано противодействие, но я об этом не особенно беспокоюсь. Единственное желание, которое я бы хотел видеть исполненным, — это повидать Вас перед отъездом. Но если бы даже это и оказалось невыполнимым, у меня останется надежда увидеть Вас впоследствии — когда и где — говорить, конечно, не приходится.
Ваше письмо справедливо в отношении меня, но я так страдал, видя гибель своего дела, дела, с которым я связывал Вас, Анна Васильевна... Верю в Вас, Анна Васильевна, помогите моему неверию. Вы знаете, как я смотрю на Вас, какое значение придаю я каждому слову Вашему. Почему же Вы находите горькую насмешку в моих словах о счастье? Ведь Вы не причастны к тому, что случилось со мной, к тому, что я пережил за последние 2 месяца. Но все лучшее, все светлое было у меня несомненно связано с Вами. Своей преднамеренной холодностью я просто прикрывал, может быть, величайшие страдания при мысли, что потеряю Вас, что Вы отвернетесь от меня хотя бы в силу неумолимого закона горя побежденным, а я не могу не признать себя побежденным в отношении всех своих намерений».

«Далеко и надолго» уехал Колчак , адмирал, осознавший свою ненужность России и русскому флоту. «Теперь в положении кондотьера и предлагаю свои военные знания, опыт и способности чужому флоту. Я не ожидал, что за границей я имею ценность, большую, чем мог предполагать. И вот теперь я действительно холодно и спокойно смотрю на свое положение и начал или, вернее, продолжаю работу, но для другого уже флота. По существу, моя задача здесь окончена — моя мечта рухнула на месте работы и моего флота, но она переносится на другой флот, на другой, чуждый для меня народ. Моя мечта, я знаю, имеет вечное и неизменное значение — возможно, что я не осуществлю ее, но я могу жить только с нею и только во имя ее. Вы знаете ее, вероятно.
Моя родина оказалась несостоятельной осуществить эту мечту; ее пробовала реализовать великая морская держава, и главные деятели ее отказались от нее с величайшим страданием, которое дает сознание невыполненных великих планов... Быть может, лучи высшего счастья, доступного на земле, — счастья военного успеха и удачи — осветят чужой флаг, который будет тогда для меня таким же близким и родным, как тот, который теперь уже стал для меня воспоминанием».
Он попросил Анну приехать проститься из Ревеля в Петроград. Она приехала.
Она оказалась еще прекрасней, чем он предполагал!
Анна шла навстречу, и даже ветер исчез при ее появлении. Колчак думал, что его сердце разорвется от того, что он увидел желанную женщину и от того, что понял — он ей тоже желанен.
Свидание было именно таким, как то, заветное, сумасшедшее с признаниями в любви под каштанами Катриненталя. Они целый день до ее ночного поезда не разлучались: обедали в ресторане, ужинали на Шпалерной у Марии Ильиничны Плеске. Не сводили друг с друга глаз, прощаясь на всякий случай навсегда, потому что Колчаку предстоял долгий путь — в Америку, через океан, на другой конец земли.
Все кончается. Все проходит. И тот день минул, растворился сначала в сумерках, потом — в черном шелке северной ночи.
Анна садилась в поезд на Ревель, несколько раз оглядывалась, глаза ее были влажны. Она не хотела уезжать, терять его. Он это видел.
Последний свисток. Поезд дернулся, двинулся...
Они еще встретятся. Они знали это наверняка.