Славный город моряков Севастополь. Город, в котором проходили корабельную практику  после очередного курса. И сколько замечательных, забавных и порой невероятных историй происходило с нами. Вот одна из них, правда грустная и в тоже время показательная о чести и достоинстве будущих офицеров.

Мы нашли её там, откуда ещё был виден огромный ют Дзержинского и толпа наших друзей, глядящих на нас троих, взбиравшихся по крутым ступенькам, ведущим с Куринной Стенки на волю, Севастопольскую, но волю, и на мой огромный чёрный дипломат, в котором хранились десятки военных билетов, нужных для предъявления в кассах Аэрофлота для покупки билетов на волю, уже настоящую - отпускную, 30-ти дневную. Туда, где не надо было стоять ненужных вахт и прятаться в огромных подбрюшиях 14-тысячетонного крейсера, где не было опротивевшего старпома с фамилией Ковбаска и туда, где было сытно по-домашнему, а не по бачковому. Это был сакральный выход в Севастополь, даже несмотря на маячившие впереди 2 недели Морпеха в Казачьей и на вероятность того, что мы могли и не дойти до касс с нашими расклешёнными брюками и выпотрошенными бескозырками …Агнцы, идущие на заклание Севастопольского гарнизона - бездушного в своём уставном единообразии.
Но был всхлип и шевеление кустов справа от лестницы, и мы остановились, удивлённые таким непривычным звуком: всхлип был женским. И мы полезли под поручни, выяснить в чём дело, рискуя запачкать белоснежные фланки.

Она сидела на земле под огромнейшим лопухом, о существовании которых в Крыму я и не знал. Ситцевое платье было порвано в нескольких местах и едва скрывало подогнутые под себя, все в ссадинах, ноги. Рядом лежала книга с закладкой. И были глаза, мокрые, красные и безмерно уставшие. Ей было лет 17, не больше, но за вспухшим от слёз её лицом угадывалась усталость 40 летней. И была левая рука, которую она пыталась поддерживать на весу. На руке был абсцесс таких страшных размеров, что иссиня-красная опухоль готовилась поглотить всю ручонку. Она была бы смазливой, если бы не её состояние, смазливой по-простецки, той примитивной привлекательностью, из которой потом бы вырастали позже и осунутость к 40 годам, и хабальство жён из рабочих посёлков, и просто усталость и ненависть к той жизни, для которой она и была рождена. Ей было очень больно. И на все наши вопросы о том, кто она такая, и что с ней случилось, она отвечала опять-таки всхлипами, затравленно глядя на нас троих и, очевидно, не понимая, что это была за форма на нас с золотыми плетёными шевронами и такими же золотыми якорями на погонах.
Книга оказалась толстовским «Воскресением» с закладкой из ватмана, на которой аккуратным школьным почерком были выписаны строчки из песни:
Время пройдёт, и ты забудешь всё, что было
С тобой у нас,
С тобой у нас.
Нет я не жду тебя но знай, что я любила
В последний раз,
В последний раз...
О! Восторженные драматурги и литераторы, выписывающие надрывные характеры героев нашего и иных времён. Мощь идей, ими движимыми, в роскоши уальдеровских замков или упокоенной простоты достоевских церквей, в Лондоне или Петербурге, куда нам простым понять и оценить мотивы их движений и глубину конфликтов, рождающихся в их душах. Мы-то всегда думали, что это не про нас. Особенно, на фоне соцреализма производственной тематики и музыки вокально-инструментального ансамбля «Весёлые ребята». Но была трагедия - личная и неприкрытая, пафосная и жалкая. А может, мы просто вспомнили наших подруг? У нас были деньги, много, на выкуп уже заказанных билетов и знание Севастополя, в котором пришлось побывать и не один раз. Мы и не совещались даже, а просто, сняв с себя тельник (и кто придумал носить его в 30 градусную жару) и замотав ей руку, схватив её под мышки, потащили на дорогу - ловить такси. Она плакала, затравленно и смиренно и на все наши вопросы ответила только то, что была из Донецка, или Ворошиловграда, или ещё откуда-то оттуда....
Она была голодна, и только когда купленные пирожки и печенье были положены ей на колени в такси, она поняла что ей хотели добра. Ела она с достоинством, с удивлением оглядывая нас троих. И только наевшись, она начала говорить, всё ещё всхлипывая понемногу. Днями она жила в кустах, ожидая увольнений матроса с ракетного крейсера (БПК 61 проекта с крылатыми ракетами), с которым её связывали больше, чем просто танец на танцплощадке - унизительная и торопливая связь, начатая ещё давно у себя в городе и приведшая её на последние копейки в Севастополь. Любовь, беспечная и детская в своей наивности, оказалась слабой защитой от самодовольного надутого годка, считавшего месяцы до демобилизации. Он бегал, нося еду, к ней, сидевшей в лопухах по вечерам, обещая жениться и забрать её с собой в светлые дали, пока в последний вечер, раздражённый детской привязанностью даже не избил, а просто надругался над ней. Детство закончилось в один вечер. Три страшных ночи, проведённых в одиночестве под открытым небом сделали своё дело, ссадина на руке дала заражение, с которым слабое тельце и опустошённая душа уже не могли бороться. Её лихорадочно трясло, когда такси подъехало к воротам больницы инфекционных заболеваний на горе Матюшенко. На проходной вопросы не задавали, и её сразу же отвели в приёмную. Вдогон мы ей кричали только одно, как фамилия?
Оглядываясь на нас, стоящих на ступеньках проходной, она назвала свою, а мы просили фамилию её моряка с ракетного крейсера. День был сломан, и идти и стоять в огромной очереди в кассах не хотелось.
Вечером над нами смеялись, не понимая странного состояния трёх циников с репутацией почему то не желавших обсуждать сальные подробности происшедшего, так неожиданно вмешавшегося в планы. Вечером звонил главврач больницы, куда её определили, у неё началось заражение крови, но прогноз был оптимистичен, мы успели. Уже позже мы узнали, что она выкарабкалась. Больше ездить за билетами мы не вызывался. Уезжая из Казачей в отпуск, спеша в Симферополь на вожделенный рейс домой, мы остановился на проходной Больницы и передали 50 рублей, собранных нами для неё, нянечке из её отделения. Её должны были выписать через неделю... с тех пор я не люблю ракетные крейсера 61 проекта...