[700x525]

Андрей Харламов

Путеводная звезда

Очерк о Николае Рубцове

Старая деревянная церковь покосилась и рушится. Рушится кровля. Но главный купол, их было несколько, еще держится на полусгнившей каркасной балке. Издали кажется — он висит в воздухе.

Спуск. Запруда, затянутая илом. Дорога круто взбегает на холм… Кусты бузины. И дикие яблони. И кривые серые избушки в стороне. Как я забрел сюда, в эту лесную Богом забытую вымершую деревню?

Церковь покосилась и рушится. Дверь и решетчатые окна заколочены крест на крест. Но со стороны ризницы можно войти. Осторожно раздвинув бузинные ветви, войти…

Голуби! — гулко хлопая крыльями, они заметались под потолком!.. И вновь тишина. Пыль вьется в солнечных прорывах… Фрески? Все порушено, переломано. Но фрески! Выцветшие, поблекшие — где-то их пытались соскабливать — фрески целы! И скорбно смотрят со стен строгие лица святых и великомучеников… И странное ощущение охватывает меня. Как будто я не один в этом опустошенном храме, словно в нем, рядом и повсюду — присутствует огромная и светлая сила, которую невозможно уничтожить, осквернив алтарь и в безумной злобе изрубив иконостас… Я поднимаю голову — и в лохмотьях потолочных перекрытий, в дырах сквозных вижу купол с крестом, который каким-то чудом держится на готовой рухнуть прогнившей балке, и — удивительное небо… Голова кружится и плывет… Голубое, необъятное небо, усыпанное золотыми сверкающими звездами, и белый холм, и человека на холме…

 Это ты? Ты?… Неужели ты?… Или я сошел с ума и голова моя вновь попала в плен иллюзий?… Но постой, что за длинные белые одежды. И лицо… Нет, нет. На земле у тебя было другое лицо, ты весь был другим! Маленький, щупленький, некрасивый, уши заостренные, вытянутые кверху, и ранняя лысина вместо этих золотистых вьющихся волос. Валентин Сафонов писал, она тебя очень огорчала:

„Такой неожиданно радостной была наша встреча.

— Колька, Колька, — укорил я, — зачем же ты усы-то сбрил?

— А-а, усы… — махнул он рукой. — Тут вон на голове волос совсем, считай, не осталось. Очень я это переживаю…“

Человек на холме внимательно смотрит на меня — чуть улыбается…

А стихи? Какие были у тебя удивительные стихи! Со времен Блока и Есенина не было такой непридуманной органичной поэзии; простой и, в то же время, сложной; светлой-светлой… Ну скажи, ты ведь сам накаркал свою смерть: «Я умру в крещенские морозы…» Та женщина, с которой вы жили последние годы, эта огненно-рыжая — „роковая“ — красавица… Я не верю в случайности. Но у нее и в мыслях не было причинить тебе какое-то зло. Она случайно убила тебя… Ты сам, кажется, сделал всё, чтобы погибнуть в ту страшную зимнюю ночь 1971 года. Ну вот питье. Зачем ты так пил? Я понимаю — отец на фронте, мать умерла на второй год войны, тебе, по-моему, еще и шести лет не было… Детдом. Мытарства по стране. Неустроенный быт, неустроенная жизнь. Неспособность подстраиваться под обстоятельства, неумение ладить с людьми, обостренное восприятие всего окружающего… Много, много всего. Но ты же сердцем чувствовал этот великий духовный стержень, на котором держится мир! Я читал, свои письма ты часто заканчивал словами: „Да хранит вас Бог“. Уже одно это очень показательно. Люди светские, даже близкие к Церкви, так пишут редко. А неотправленное послание Глебу Горбовскому: „… нет и здесь у меня уединения и покоя, и почти поисчезали и здесь классические русские люди, смотреть на которых и слушать которых — одна радость и успокоение. Особенно раздражает меня самое грустное на свете — сочетание старинного невежества с современной безбожностью, давно уже распространившиеся здесь…“ А рассказ Виктора Астафьева в одном из интервью:

„Смотрим — идет. Медленно так идет. Вологодский-то бережок с травкой высокой. Благостное лицо, сияющие глазки такие, излучают какой-то свет, маленькие они у него были, выразительные, черненькие… И говорит: «Ребята! Как я погулял-то хорошо, в храме был, книжки старинные смотрел, с попом разговаривал, а на обратном пути началось во мне стихотворение»… И Коля прочитал четыре строчки изумительного совершенно начала… Мы так их потом и не нашли…

…После смерти стали говорить, что Рубцов пьяный писал стихи — это клевета. Он где-то уединялся и там писал. Как-то Бог руководит“…

 Так почему же?! Почему — зная, чувствуя, как надо идти, чтобы вырваться из этого духовного тупика, в который загнала тебя жизнь… Почему — ты — не сумел сделать этого?!…

Человек на холме продолжает молча смотреть на меня и мне вдруг становится неловко от его необыкновенного, проникающего, кажется, в самое сердце, взгляда. Я вдруг понимаю, что говорю совсем не то. Что ответов на мои вопросы не будет, потому что ответы я знаю сам. А раз так, то я уже не спрашиваю, а осуждаю… Как, в чем я могу его осуждать?.. Что сил внутренних в какой-то момент не хватило, что верного друга в нужную минуту рядом не оказалось, что жить бывает так тяжело?!..

Я поднимай голову вверх… Удивительное, глубокое небо. И звезды, звезды без конца и края; — подыми руку — и ты смешаешься, полетишь в этих звездных потоках…

Знаешь, я очень много думал о тебе. Я перечитывал твои стихи, перечитывал воспоминания, я, кажется, прочувствовал и изучил тебя — но что-то всё время ускользало, — что-то неуловимое. Я написал несколько вариантов очерка — всё не то. И тогда я бросил всё, взял рюкзак и поехал в выходной в лес. И вот, бродя по лесу, случайно вышел на эту лесную деревню. Увидел эту церковь — и сразу вспомнил, что когда-то в глухом селе Никольское на Вологодщине ты часто приходил на берег реки Толшмы и долго, иногда до сумерек, сидел неподвижно и смотрел вот на такую же разрушенную церковь на другом берегу… Я ведь почти знаю, о чем ты думал, но если произнести это вслух, все будет опять не то, все будет ложью…

Я — люблю тебя, нелепый и грустный человек! Люблю тебя за твои стихи, за твое сердце, в котором всю земную жизнь плакал и томился маленький ангелочек, люблю за твою душу чистую, которую ты не запачкал ни ложью, ни предательством… Прости меня. Пусть простит тебя Бог за все твои прошлые грехи и ошибки — там, высоко, в мирах, в которые мы, живущие на земле, подняться в этой жизни — увы! — не можем… Но я — люблю тебя. И поверь — люблю не я — один…

Вспышка! A?! Боже мой — это голубь, голубь вновь гулко пролетел под потолком…

Разрушенный храм. Строгие скорбные лики святых. Темный купол с крестом в глубоком синем небе…

Но что это? Мелодия, звук, смысл льется и шепчет в моем сердце?

„Мы несовершенны. Мы мучаемся и страдаем. Мы погрязли в невежестве и перестали смотреть на небо. Но если мы только поднимем голову, то каждый из нас увидит свою путеводную звезду. Посмотри, как их много… Их хватит на всех. И каждая — поведет тебя по своему, и каждая — будет хранить тебя в пути… Я сделал в жизни много ошибок, но если ты прочитал мои стихи и они помогли тебе чуть-чуть что-то понять в этом мире — какая награда может быть лучшей для поэта! Значит, и моя звезда вела меня не зря, и вывела — через тех, кто после меня тоже отважился посмотреть как-то на небо и увидел свою путеводную звезду. И пошел за ней. Так же как пойдешь сейчас за ней ты, сумевший увидеть ее в этом скорбном разрушенном храме“.

[700x525]