С потолка капала какая-то тягучая жидкость, прямо мне на голову. Я стоял посреди своей комнатушки 4*4 и напряжённо думал. С моих запястий стекало что-то похожее на залепившую мою макушку гадость. Наверное, уже много накапало и моим соседям тоже было неприятно. Я ничего не мог поделать - я напряжённо думал. Monkey say, monkey do.
Мне казалось - именно тогда, а не раньше - что в моё окно смотрит Медный Всадник. Но мёртвый, не живой. И что он искрится разными цветами, что он тоже залит какой-то пакостью и грязно улыбается мёртвым полусгнившим ртом. Я говорил с ним. Я хотел узнать, зачем он возвёл такой большой себе склеп. А Пётр всё улыбался и шевелил могильными червями. Я смотрел на него. Я хотел понять, зачем он взрастил таких страшных себе солдат. А Всадник всё улыбался и подмигивал мне пустой глазницей.
Я провожал Балтийский флот. Пока с моей заиндевевшей головы на пол стекали густые капли, я провожал Балтийский флот. Я ощущал себя сотней позапрошлых женщин, машущих своими платочками и плачущих, плачущих о том, что им оставаться в Мавзолее. Матросы тоже плакали, внутри себя. Они были несчастнее всех этих женщин - потому что они знали, что нет ничего, кроме Великого Склепа. Только там Его возводил кто-то другой. А я плакал сотней голосов и махал своим загаженным платком. Я не верил матросам.
И было очень темно. Наверное, я чего-то не понял тогда. Но я говорил с ними. И жал им руки.
Когда стоишь в луже чужой спермы, смешанной с твоей кровью, и всё это стекает по тебе, норовя залиться в уютные домашние тапочки,
когда за твоим окном не видно ни зги, но из-под него льются рекой рвоты чужие пьяные вдрызг песни,
когда Символом Эпохи оказываешься ты и любой, кого ты знаешь, но только оттого, что в этой "Эпохе" не можешь быть других символов, кроме молчаливых ублюдков, тихо делающих своё грязное дело,
когда за твоей спиной снуёт и веселится неугомонная свора полуночных бесов, но ты думаешь, что так и шипит невыключенный тобой газ,
когда тебе хочется петь и кричать, но ты забыл все песни, а горло словно забито вчерашним дерьмом,
когда в тебе поднимается глухое чувство несправедливости и ты хочешь выбежать под ноги к этим людям, к этому Всаднику и его вечно терпеливым матросам,
тогда -
внезапно! -
тебе звонят в дверь:
мол, ты залил соседей снизу,
мол, выключи свою музыку,
мол, сколько можно пить и праздновать, праздновать и пить,
мол, пора бы уже успокоиться, подумать и оплатить ремонт проклятым соседям снизу,
а потом -
внезапно! -
они замолкают, увидав перед собой, в расшатанном дверном проёме, заблёванного красной спермой человека со спутавшимися космами грязных волос, который смотрит на них своим взглядом белёсого тумана и, улыбаясь, молчит, молчит, молчит...
Потом за тобой, наверное, приедут. И уж точно увезут. И в квартире твоей поселится какая-нибудь многодетная семья. Может быть, им даже сделают ремонт за счёт государства. Но ты об этом уже навряд ли узнаешь. Да тебе и не понадобится. Тебя убаюкает ласковый Пётр, он прокатит тебя на своём меденелом коне и отдаст сотне жадных матросов. Тебя съедят на палубе очередной Гордости Морского Флота нашей Родины. Съедят и закусят. Закусят и выпьют. Тебя убаюкает сотня жадных матросов, убаюкает и съест, съест и закусит, закусит и выпьет...
Ты станешь Гордостью нашей Отчизны.
Ты станешь Героем.
И посмертно тебя наградят огромным Орденом.
Ты превратишься в отходы пьяных матросов, а они наградят тебя Великим Орденом -
и мы все будем чтить тебя, Герой. Герой в залитых чужой спермой ботинках. Здравствуй, мы никогда тебя не забудем!