С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьется, дразнится;

в нем мужчина не обретен еще;

она смотрит ему в ресницы – почти тигрица,

обнимающая детеныша.

Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые;

замолкает всегда внезапно, всегда лирически;

его хочется так, что даже слегка подташнивает;

в пальцах колкое электричество.

Он немножко нездешний; взор у него сапфировый,

как у Уайльда в той сказке; высокопарна речь его;

его тянет снимать на пленку, фотографировать –

ну, бессмертить, увековечивать.

Он ничейный и всехний –

эти зубами лязгают, те на шее висят,

не сдерживая рыдания.

Она жжет в себе эту детскую,

эту блядскую  жажду полного обладания,

и ревнует – безосновательно, но отчаянно.

Даже больше, сознавая свое бесправие.

Они вместе идут; окраина; одичание;

тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.

Ей бы только идти с ним,

слушать, как он грассирует,

наблюдать за ним,

«вот я спрячусь – ты не найдешь меня»;

она старше его и тоже почти красивая.

Только безнадежная.

Она что-то ему читает, чуть-чуть манерничая;

солнце мажет сгущенкой бликов

два их овала.

Она всхлипывает–

прости, что-то перенервничала.

Перестиховала.

Я ждала тебя, говорит,

я знала же, как ты выглядишь,

как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба;

у меня до тебя все, что ни любовь – то выкидыш,

я уж думала – все, не выношу, не судьба.

Зачинаю – а через месяц проснусь и вою –

изнутри хлещет, будто черный горячий йод.

А вот тут, гляди, - родилось живое.

Щурится. Улыбается. Узнает.

Он кивает;

ему и грустно, и изнуряюще;

трется носом в ее плечо, обнимает, ластится.

Он не любит ее, наверное, с января еще –

но томим виноватой нежностью старшеклассника.

Она скоро исчезнет;

оба сошлись на данности тупика;

«я тебе случайная и чужая».

Он проводит ее, поможет ей чемодан нести;

она стиснет его в объятиях, уезжая.

И какая-то проводница или уборщица,

посмотрев, как она застыла женою Лота -

остановится,

тихо хмыкнет, устало сморщится –

и до вечера будет маяться отчего-то.

(с) Вера Полозкова