Это цитата сообщения Долли_Дурманова Оригинальное сообщение

Александр Иванов. Литературные пародии. В прозе



Восемнадцатое мгновение весны (Юлиан Семенов)

Борман смотрел на Штирлица тяжело, с нескрываемой неприязнью. Наконец спросил:
— На кого вы работаете, штандартенфюрер?
— Неважно, — ответил Штирлиц. — Пока неважно. Но я хочу дать вам добрый совет на будущее, рейхслейтер.

Борман медленно выпил рюмку шнапса, занюхал рукавом мундира, закурил предложенный Штирлицем «Беломор».
— Слушаю.
— Бросьте нацистскую шайку! — сурово произнес Штирлиц. — Плюньте на этого шизофреника, готового утопить германский народ в собственной крови. Явитесь с повинной. Или к нам, или к союзникам... Ну, отсидите...

Борман поежился:
— А не вздернут?

Штирлиц вздохнул:
— Могут. Но зато вы умрете с чувством раскаяния, как человек, осознавший свои ошибки.
— Вы так всесильны… — помолчав, обронил Борман.
— Я расстроил переговоры Вольфа с Даллесом, — жестко сказал Штирлиц. — Я натравил Мюллера на Шелленберга, а самого Мюллера отдал Кальтенбруннеру. Я...
— Вы что же, — тихо спросил Борман, — второй человек в рейхе после фюрера?

Штирлиц скромно потупился:
— Почему же второй…

За окном грохотали разрывы. Берлин обстреливали.
Борман понял, что это — конец. Он встал и молча вышел из кабинета. Больше его никто никогда не видел.






Слово — не дело (Валентин Пикуль)

В покоях царских дым коромыслом. Анна Иоанновна, императрикс российская, взвыла утробно, и от удара зверского треснул стол перламутровый работы аглицкой дерева черного.
— Ну-кась, фаульпельцы паскудные, ферфлюхтеры аспидные, шваль енеральская, ответствуйте теперича государыне вашей: как защищать Расею думаете от супостатов пакостных?
Враз обделамшись, затрясся канцлер Головкин, сановник не пужливый, да ндрав царский на шкуре собственной зело знающий.
Грохнул сапожищами фельдмаршал Миних:
— Алебардой ево, матушка, саблю каку навострить, пику ль...
— Пикуль?! — Анна Иоанновна взревела яростно, аки бугай живота решаемый. — Обратно про ево слышать не мочно мне! Докладайте чичас, думкопфы гугнивые, кто таков Пикуль!
Встрял вице-канцлер Остерман. Проскрипел колесом немазаным:
— Сочинитель, матушка, опосля нас проживающий. Потомок наш окоянный, в Курляндии, провижу, обретается, откуль и ты родом... Нас, людишек века осьмнадцатого, вдоль и поперек изучимши, в сосуд хрустальный с уриной царской носом поганым влез... Измывается, пиша, бюрократиус...
Бирон, временщик ненавистный, ощерился ехидно:
— Писарь он, грамотей анафемский, на весь род ваш царский напасть холерная. Все подушки перетряхал, под все кровати зыркнул, от глаза ево дурного и не ты, муттер любимая, душа ангельская, во гробу перевертамшись... Про тебя, возлюбленная, тако накарябал...— Читай, ферфлюхтер дум!

— Пошто я, муттер небесная? Сил моих нет фаворитских. Ослобони, майн либер, ослаб тебя ублажаючи... Пощади, осударыня! На плаху пойду...
— По матерному благоутробию нашему приказываю; читай!
— «Царица пре... пре...» Не могу, муттер!
— Ишо чево! Выкуси! Опосля лягешь... Ну-кась!
— «Царица... престрашного... зраку!»—выпалил духом единым голосом сиплым временщик окаянный.
Как стояла императрикс российская, так и села, сомлевши. Наконец рот разинула:
— К ноздрей вырыванию гада ползучего! Казнить хунда холопского! Четвертовать перьвым, дышло вам в рот, а вас всех опосля!
— Хенде кортки, матушка!—Бирон плакал слезами горючими.— Не достигнем ево...
Скрипнул креслом вице-канцлер Остерман. За ноги носом об ковер вытащили из залы Головкина — дух от него зело скверный шел.

...За мной, любезный читатель! Вперед, а вернее, назад!
Нет никаких сил и возможностей описать дальнейшее. История о сем умалчивает, а фантазии не хватает.
С чего начали, тем и кончим — в покоях царских дым коромыслом...






Красная Пашечка (Людмила Уварова)

В конце лета мать с трудом оторвала голову от подушки и слабым голосом позвала Пашечку.
Уже лет десять прошло с тех пор, как ушёл от нее муж, Пашечкин отец, красавец, певун, гулёна, бабник, любитель выпить и закусить.
Мать слегла. Врачи определили полиомиелит, потерю памяти, тахикардию с перемежающейся экстрасистолой, хронический гастрит, чесотку и энцефалопатический синдром.
— Сходи к бабушке, дочка, — прошептала мать. — Отнеси ей пирожков. Пусть порадуется. Недолго уж ей осталось...
Мать хитрила. Она сама чувствовала приближение рокового конца и хотела отослать дочь подальше...
Бабушка жила одна в глухом лесу, где до ухода на пенсию по инвалидности работала уборщицей в театре оперы и балета.
Как-то, заменяя внезапно умершую балерину, она упала в оркестровую яму, сломала ноги, руки, шею, позвоночник и выбила зубы.
С тех пор уже не вставала.
Раз в год Пашечка носила ей пирожки с начинкой из продукции фирмы «Гедеон Рихтер». Бабушка радовалась, счастливо улыбалась, ничего не видя и не слыша, и только выбивала жёлтой пяткой мелодию вальса «Амурские волны».
Вот и сейчас Пашечка собрала корзинку и, тяжело опираясь на костыли, вышла из дому.
Все называли её Красной Пашечкой из-за нездорового румянца, который был у нее с детства. Она страдала рахитом, эпилепсией, слуховыми галлюцинациями и аневризмой аорты. И ходила поэтому с трудом.
На лесной тропинке встретился ей Алексей Сергеевич Волк, лучший в лесу хирург, золотые зубы, резавший безболезненно и мгновенно.
У него было размягчение мозга, и он знал это. Жить оставалось считанные минуты.
Еле передвигая ноги, Волк подошел к упавшей от изнеможения Красной Пашечке. Она слабо улыбнулась.
— К бабушке? — тихо спросил Волк.
— К ней.
— Поздно, — сказал Волк и, привалившись к берёзе, дал дуба.
Пашечка вздохнула и отошла. Последнее, что она увидела, был пробежавший мимо хромой заяц с явными признаками язвы желудка и цирроза печени.
Она приказала ему долго жить.







Матёрое прощание (Валентин Распутин)

Олень в воду написал в августе.
Оттого и поднялась Ангара, затоплять стало остров и деревню.
Да тут ещё где-то ГЭС городить начали, Евтушенка туда из Америки приехал, в общем, пошло дело.
Вот-вот затопит!
Старик Богувдул мог только рычать и матюкаться. За это и любили его старухи: как загнёт — так и вспоминается молодость.
Старухи собирались за самоваром, жгли лучину, скырныкали, жулькали, прукали и говорели, говорели:
— Опосле вчерошного, значитца, навроде лутше посередь.
— Однуё назадь утресь-то присбираться. А куды от её?
— Да хошь туды! Коды доржим.
— Издрябнем. Здря-я-а!
— Ниче! Сколева тутака тростить, ишо тамака надоть тепери вяклить…
— Опеть дожжик, то ли ишо чё?
— Ли чё ли?
— Хучь сёдни ослобони, осподи, остатний раз ночесь очураться!
— Дак ишо щас об этим самдели не как-нить, а покуль с им страму остерпать…
— В грудях тошно…
Не разговоры — наслаждение! Кто понимает…
Но как ни бодрились любимые героини моих романов, пришло время отдавать богу душу.
Посреди острова очередь образовалась, приёмный пункт в старой бане открыли. Бог на катере приплыл из Иркутска.
Отдали — и всем легче стало.
Дурноматом рычал Богувдул.
Ангара разливалась. Только рыба дохла от прозы и пессимизма.


/Александр Иванов/