Настроение сейчас - тошнотворно

Вельда.
.
В лужах валялось небо.
Осень – не самое плохое время года, и я это только теперь поняла. Осень – это что-то прозрачное, прохладное и серое. Осень – это моё.
И район, по которому я еду в трамвае, тоже мой. Я ощущаю много странных колких мурашек, которые бегают от низа живота до шеи, когда возвращаюсь сюда. Может быть, пройдет много лет, и я перееду из своего теперешнего места жительства куда-нибудь еще, и по возвращении буду испытывать то же самое. Но это будет еще не скоро.
Девушки, похожие на нее, вызывают у меня странные чувства. У нее очень распространенный типаж, и когда я выхожу из дома, я всегда вижу кого-то, обладающего рядом ее черт. Вот и сейчас ко мне подсела такая девушка, и я то смотрю на нее с интересом, то отворачиваюсь в страхе. И голос ее я хорошо помню....
«Ты смогла бы умереть за него?» - спрашивала она меня когда-то этим голосом. Ну, знаете... В моем понятии «сделать что-то ради кого-то» значит сделать так, чтобы кому-то стало легче, проще, чтобы разрешились чьи-то проблемы. Сомневаюсь, что есть на свете люди, чьи проблемы разрешила бы моя смерть... А уж если такие и были бы, то я бы точно не захотела за них умирать. «Ты смогла бы умереть за него?» - «Нет!» - отвечала я честно. А она смогла... Ради чего?...
Дальше помню плохо. Мы давно не общались, о ее смерти я узнала случайно. Помню только, что первое, что сделала, после того, как узнала – это подошла к зеркалу и сама себе коротко сотригла волосы. Не хочу быть на нее ничем похожей – даже прической! Потом звонила – сквозь смутно всплывающие в памяти лица знакомых - такие же смутные обстоятельства смерти. «Нет, не убийство...» - «Нет, не самоубийство...» - «Да, несчастный случай...» - «А что, за столько лет не было другого повода позвонить?...»
Я буду звать ее Вельда. Ведь рассказ этот - тоже мой, и я могу следовательно называть ее так, как хочу. Она, как набоковская Лолита, будет умещаться в нескольких ударах кончика языка о небо. Вель-да...
И только Надежда согласилась меня увидеть. У нее на лице была красиво-траурная искренняя маска, а глаза были заплаканы театрально.
- Где твои волосы? - Надежда удивленно смотрит при встрече.
Отшучиваюсь: остались в красивой юности. Ха!
Мы с ней садимся за стол. О Вельде стараемся молчать. Как глупо – ведь собрались-то мы как раз говорить о ней, а не о проблемах в семье, не о планах на будущее, и уж точно не о том, что небо сегодня валяется в лужах! А в итоге говорим лишь об этом... Хотя, может быть, мы пришли о ней помолчать. Прячем друг от друга глаза, мы боимся смотреть друг на друга, и наедине быть боимся еще – сколько времени-то прошло? Надя стремится нарушить нашу уединенность.
- Я еще кое-кого пригласила...
- Да?
Наши минуты молчания, скорее неловкого, чем траурного, прерывает звонок в дверь. Ха! Пол под ногами внезапно раздвинусля, и я провалилась вниз, но ударилась подошвами о что-то твердое и вновь оказалась на том же месте, откуда упала. Ну, здравствуйте, гости дорогие... Похудел – куда ему худеть, он и так между щелками в полу просочиться может! Щеки впали. Тоже удивился, увидев меня:
- Ты изменилась...
Я – это эхо его голоса.
- Ты тоже...
Все дружно обнимаются и плачут. Скорее механически, чем действительно от искреннего чувства. Была б я Станиславским, так и сказала бы: «Не верю!». А впрочем...
А впрочем, все было не так уж и плохо. Помню, как мы познакомились с Вельдой. Мне тогда было совсем мало лет, хотя мне и сейчас-то немного. Но тогда было совсем мало... Сколько, вы говорите? Шестнадцать? Ну, шестнадцать... Это время было тяжелое, как и у всех девушек и юношей такого возраста. А Вельда, хотя и была всего на пару лет старше меня, но все равно уже жила с мужчиной, чем и вызвала мое несказанное шестнадцатилетнее уважение. Да, лучше б не вызывала... Я решила уйти из дома и жить с ней, поскольку тогда мне хотелось одного – свободы. Сейчас уже не хочется, но это совсем другая песня. И это была наша жизнь, одна на троих, сливающаяся сейчас в одну картину ощущения сладкой боли воспоминания и разбрасывающаяся на сотни маленьких фрагментов. Вот лето, вот я иду на работу ради того, чтобы Вельде не пришлось обеспечивать всех нас, вот осень, и мы пьем дешевое вино и собираем листья в парке. Вот зима. Вот открытое окно, у которого мы курили, вот широкий подоконник. Вот она и ее слова: «Ты могла бы умереть за него?»... А вот я, уже тогда знающая, что ни за кого умирать мне не придется, что он сам готов умереть за меня тридцать три раза... А Вельда тогда еще не знала, что мы решили быть вместе. Вернее, все видела, но не хотела знать. Вельдочка, милая, прости меня теперь, по прошествии стольких лет, прости за то, что так тебе ничего и не сказала. Что не сказала, что сделала то, чего уж точно не должна делать шестнадцатилетняя девочка со взрослым мужчиной. Простишь ведь? Да знала она все, конечно знала... И помню, что было далше – и мы вместе на кровати, и руки его на моих плечах, и нежно по имени, и звонкий звук потом. Этот звонкий звук – звук удара руки Вельды о мою щеку. Она все знала, ей нужен был только повод. Её слова:
- Уходи! Зачем ты только встретилась мне?...
И это были последние слова, которые я услышала от нее в жизни. Мы были вместе год, мы говорили обо всем, мы могли ночи напролет пить кофе на кухне и бороться со сном – лишь бы говорить, говорить... Она была для меня книгой жизни, книгой любви, книгой жалоб и предложений, книгой для развлечения, поваренной книгой, наконец. Она была моим учебником, который я проглатывала с жадностью, и все это только для того, чтобы услышать в конце это тихое «уходи!». Я и ушла, собрала вещи и ушла, так и не сказав ни слова. Больше мы не виделись. Ни с ним, ни с ней. Интересно, а они-то остались вместе?..
Надежда плачет, приговаривает что-то. Лицо ее становится красным, глаза тоже красными, и какими-то мутными, стеклянными. Она – как русская баба после бани – дородная, с толстой косой через плечо, с наливными щеками. И причитает совсем по-бабьи, как плакальщицы на похоронах. Во все горло. Я помню, как она однажды обошлась с Вельдой. А теперь говорит, что ближе человека у нее и не было никогда. Как же, верим... Если так за галаза говорят про самых близких, то что же говорят за глаза про самых дальних...
- Так вы были вместе? – решаюсь спросить я.
- Нет... какое там! - У него теперь взгляд совсем пронзительный, с какой-то синевой под глазами, и как будто больной. Или это страх? Точно, стах обиженного ребенка, которому злой доктор вот-вот больно уколет палец и заберет кровь для анализа. Или которому сказали, что его никто не любит... – Ведь она была гордой! – продолжает он. – Помнишь, что было в тот день? Я ведь тогда там не дольше твоего пробыл. Она спросила меня обо всем, я понял, что лгать уже нет смысла и сказал ей, что мы с тобой... ну, сама понимаешь... Она и выгнала меня, сказала, что нет смысла нам с ней дальше... Знаешь, а ведь я тогда все еще любил ее...
«А если бы умерла я, тогда бы ты то же самое сказал ей?» – подумалось мне. Конечно, только подумалось, но не сказалось. И губы сжались сами, и первый раз за столько времени из глаз брызнули слезы. Какие-то слезы обиды, ревности, жалости к самой себе. Какие-то идиотские слезы...
Потом надо было договорить, дожевать этот разговор.
- Но что-то же было дальше? – спрашиваю я. – Как сложилась ее судьба?..
- Вот так и сложилась. Она осталась одна, а ей нужны были деньги. Пошла работать куда-то, добилась чего-то. Она ведь умница у нас была. Была.... – он грустно улыбнулся, поизучал немного желтизну осеннего окна и продолжил. – Потом появились деньги. Мы с ней очень редко, но виделись, она сказала, что ни за что б не пошла на подобную работу, если бы не осталась совсем одна. Но деньги были, а значит она могла купить себе машину... И купила...
С минуту мы молчали. Только теперь я все поняла, да и он, вроде, тоже. Одна – нелюбимая работа – карьера – деньги – машина.... А если бы ее не было? Не было бы и аварии. А если бы мы тогда не... То не было бы и всего этого...
Я не смогла договорить и вышла из квартиры. Черные ветки деревьев тянули свои руки... нет, не руки – руки могут быть нежными, а это не может... это были просто ветки, ожившие на пару мгновений и указывающие мне на мои грехи. Я почти не чуяла под собою земли и шла, уже не обращая внимания ни на девушек с ее внешностью, ни на родные места. А небо перестало валяться в лужах, оно тоже все поняло и поднялось вверх, чтобы быть надо мной со своим немым укором.
Только под вечер я смогла прийти в себя, успокоиться немного, зайти к себе домой и налить чаю. Надо будет просто сходить на кладбище. Хороших людей осталось так немного...