Режиссера Варпаховского предупреждали:  будьте бдительны. Будьте настороже.

Она скажет вам, что родилась в недрах МХАТа.

- Очень хорошо, я и сам так считаю.

- Да,  но  после  этого  добавит,  что  вас  бы  не  взяли  во  МХАТ   даже

гардеробщиком.

- С какой стати?

- Этого не знает никто. Она все может сказать.

- Я тоже кое-что могу.

- Не делайте ей замечаний.

- Как, вообще?!

- Говорите, что мечтаете о точном психологическом рисунке.

- И все?

- Все. Впрочем, этого тоже не говорите.

- Но так же нельзя работать!

- Будьте бдительны.

Варпаховский начал издалека.  Причем  в  буквальном  смысле:  на  некотором

расстоянии от театра.  Репетиции происходили наедине с Раневской,  на одной

из скамеек Сретенского бульвара.  Ей  это  показалось  забавным:  заодно  и

воздухом можно дышать.

- Фаина Георгиевна,  произносите текст  таким  образом,  чтобы  на  вас  не

оборачивались.

- Это ваше режиссерское кредо?

- Да, пока оно таково.

- Не изменяйте ему как можно дольше. Очень мило с вашей стороны иметь такое

приятное кредо. Сегодня дивная погода. Весной у меня обычно болит жопа, ой,

простите,  я хотела сказать спинной хрэбэт,  но теперь я чувствую себя  как

институтка  после экзамена...  Посмотрите,  собака!  Псина моя бедная!  Ее,

наверно,  бросили!  Иди ко мне,  иди... погладьте ее немедленно. Иначе я не

смогу  репетировать.  Это  мое  актерское кредо.  Пусть она думает,  что ее

любят.  Знаете,  почему у меня не сложилась личная жизнь и карьера?  Потому

что  меня никто не любил.  Если тебя не любят,  нельзя ни репетировать,  ни

жить. Погладьте еще, пожалуйста...

Когда перебрались  в  театр и отвлекаться стало не на что,  Раневская взяла

свое.  Она репетировала только с  теми  актерами,  с  которыми  хотела.  Ее

собирался  бить  один  из  артистов,  которому она сделала грубое замечание

насчет несвоевременного выхода, - реплику  Раневская  действительно  подала

очень тихо.

- А вы говорите громче,  тогда  я  услышу, - сказал  бедняга,  и  без  того

уязвленный эпизодической ролью санитара, которую вынужден был исполнять.

- Что?!  Кто это?!  Я впервые вижу вас в театре.  Это рабочий сцены?  Я  не

работаю с любителями! Скажите, чтобы меня немедленно заменили.

Ее, конечно, никто не собирался менять.

Это она отменяла мизансцены,  переставляла отдельные фразы,  куски текста и

даже мебель на сцене и за кулисами.  Внезапно ее раздражил огромный  диван,

на  котором  в  перерыве  отдыхали актеры,  и она приказала его уничтожить.

Узнавший об этом Михаил Погоржельский пришел в ярость и выговорил Раневской

многое  из  того,  что  думал  по  этому  и другим поводам.  Обескураженная

открытым и справедливым напором,  Раневская промолчала  и  через  несколько

минут  перестала  вдруг  слышать реплики,  подаваемые Погоржельским по ходу

репетиции.

Постоянными придирками  она  довела  до  слез  Ию Саввину.  Потом звонила с

извинениями,  которые  потрясали  величественной  откровенностью:  "Я   так

одинока,  все  друзья  мои  умерли,  вся  моя  жизнь  -  работа...  Я вдруг

позавидовала вам.  Позавидовала той легкости,  с какой вы работаете,  и  на

мгновение  возненавидела вас.  А я работаю трудно,  меня  преследует  страх

перед сценой,  будущей публикой,  даже перед партнерами.  Я не капризничаю,

девочка, я боюсь. Это не от гордыни. Не провала, не неуспеха я боюсь, а как

вам объяснить?- это ведь моя жизнь, и как страшно неправильно распорядиться

ею".

Терпели все.  Терпели всё. Потому что видели, что могло получиться из этого

хаоса, сора, скандала и склок.

Как и ожидалось, то и дело возникала мхатовская тематика.

- Вы  очень  торопитесь,  - говорила она Варпаховскому,  - у вас,  наверно,

много работы на стороне,  как теперь принято выражаться.  Вы халтурщик, а я

мхатовка, могу репетировать с утра до ночи. Я вас возненавижу, бедный!

С ужасом ждали появления декораций. И не напрасно.

- Где первый ряд?

- Вот он, Фаина Георгиевна.

- Этого не будет!

- Но почему?

- Я убегу, я боюсь публики. Я вам аплодирую, но я не буду играть. Если бы у

меня  было  лицо,  как  у  Тарасовой...  У  меня   ужасный   нос...   Макет

великолепный,  фантазия богатая,  рояль надо купить коричневый...  - говоря

это, Фаина Георгиевна отодвигала стулья метра на два в глубину сцены.

- Скажите Фаине  Георгиевне, - обращался Варпаховский к помощнику режиссера

Нелли  Молчадской, - скажите  ей,  пусть  выходит  вот  так,  как  есть,  с

зачесанными волосами, с хвостом.

Он все еще имел наивность думать, что кто-то способен влиять на Раневскую.

Памятую советы осторожных, он тщательно подбирал слова после прогона:

- Все,  что  вы  делаете,  изумительно,  Фаина  Георгиевна.  Буквально одно

замечание. Во втором акте есть место, - я попросил бы, если вы, разумеется,

согласитесь...

Следовала нижайшая просьба.

Вечером звонок Раневской:

- Нелочка, дайте мне слово, что будете говорить со мной искренне.

- Даю слово, Фаина Георгиевна.

- Скажите мне, я не самая паршивая актриса?

- Господи,  Фаина  Георгиевна,  о  чем  вы  говорите!  Вы удивительная!  Вы

прекрасно репетируете.

- Да? Тогда ответьте мне: как я могу работать с режиссером, который сказал,

что я говно?!