Грушницкого  страсть  была
декламировать: он закидывал вас словами, как скоро разговор выходил из круга
обыкновенных понятий; спорить с ним я никогда не мог. Он не отвечает на ваши
возражения, он вас не слушает.  Только  что  вы  остановитесь,  он  начинает
длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но
которая в самом деле есть только продолжение его собственной речи.

Я лгал; но  мне  хотелось  его  побесить.  У  меня  врожденная  страсть
противоречить; <...> Признаюсь  еще,  чувство  неприятное,  но
знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему  сердцу;  это  чувство  -
было зависть; я говорю смело "зависть",  потому  что привык себе во всем признаваться...

Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них  никто  ничего  умнее
этого не сказал. С этой минуты мы отличили в  толпе  друг  друга.  Мы  часто
сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно,
пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга  морочим.  Тогда,  посмотрев
значительно друг другу  в  глаза,  как  делали  римские  авгуры,  по  словам
Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные своим
вечером.

 - Заметьте, любезный доктор, - сказал я, - что без дураков было  бы  на
свете очень скучно!.. Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заране,
что обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не  спорим;  мы  знаем
почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово - для нас целая  история;
видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную  оболочку.  Печальное  нам
смешно,  смешное  грустно,  а  вообще,  по  правде,  мы  ко  всему  довольно
равнодушны, кроме самих себя. Итак, размена чувств и мыслей  между  нами  не
может быть: мы знаем один о другом все, что хотим знать, и знать  больше  не хотим.

Нет  в  мире  человека,  над  которым  прошедшее
приобретало бы такую власть, как надо мною: всякое  напоминание  о  минувшей
печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее  все  те
же звуки... Я глупо создан: ничего не забываю, - ничего!

 Грушницкий не вынес этого удара; как все мальчики, он  имеет  претензию
быть стариком; он думает, что на его лице глубокие следы  страстей  заменяют
отпечаток лет. Он на меня бросил  бешеный  взгляд,  топнул  ногою  и  отошел
прочь.
 

Я иногда себя презираю... не оттого ли я презираю и других?.. Я стал не
способен к благородным порывам; я  боюсь  показаться  смешным  самому  себе.

Я  давно  уж  живу  не
сердцем, а  головою.  Я  взвешиваю,  разбираю  свои  собственные  страсти  и
поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два  человека:  один
живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его;...

Я  люблю  сомневаться  во  всем;...

(с) М. Ю. Лермонтов, "Герой нашего времени".

Да нет, здесь дело совсем не в высокомерности.