Дон Гарсия допивал последнюю бутылку монтильского вина, когда дон Хуан,
бледный, залитый  кровью,  с  блуждающим взором,  в  разорванном камзоле,  с
брыжами, торчавшими на целую ладонь больше положенного предела, стремительно
вошел в комнату и,  задыхаясь, бросился в кресло, не  в  силах произнести ни
слова. Дон Гарсия  сразу понял, что  случилось нечто серьезное. Он дал  дону
Хуану немного  отдышаться,  затем  стал расспрашивать. Тот в двух словах все
ему рассказал. Дон Гарсия, который не легко терял свое обычное хладнокровие,
выслушал,  не  поведя бровью, рассказ своего  приятеля. Затем,  протянув ему
наполненный бокал, сказал:
     - Выпейте, это будет вам полезно. Дело серьезное, - продолжал он и тоже
выпил. - Убить  отца возлюбленной  -  это не шутка...  Правда,  бывали  тому
примеры,  начиная хотя  бы с  Сида [31].  Плохо  то,  что  у вас нет пятисот
близких  и  дальних родственников,  одетых с ног до головы  в белое, готовых
защищать  вас  против  саламанкской  городской  стражи  и  родных убитого...
Обсудим, что нам нужно прежде всего сделать.
     Он прошелся два-три раза по комнате, как бы собираясь с мыслями.
     -  Оставаться  в Саламанке  после такого скандала было  бы безумием,  -
начал он. - Алонсо де Охеда не какой-нибудь мелкий дворянчик, а, кроме того,
его  слуги, наверное, вас узнали.  Но  допустим на минуту, что вас  никто не
узнал. Вы уже приобрели в университете такую блестящую репутацию, что вас не
замедлят обвинить в любом безыменном злодеянии. Поверьте мне, надо бежать, и
чем скорее, тем  лучше. Вы стали  в  три  раза ученее, чем это приличествует
дворянину из хорошей семьи. Бросьте Минерву и послужите немного  Марсу [32].
Это вам удастся лучше - у вас есть к этому способности. Сейчас идет война во
Фландрии. Едем убивать еретиков [33]. Это лучший способ искупить наши грешки
здесь, на земле. Аминь, закончу я, как кончают проповедники.
     Слово  "Фландрия"  подействовало  на  дона  Хуана  как  талисман.   Ему
показалось, что, покинув Испанию, он спасется от самого себя. Среди  тягот и
опасностей войны не будет времени для угрызений совести.
     - Во  Фландрию, во Фландрию!  -  вскричал  он. - Едем искать  смерти во
Фландрию.
     - От Саламанки до Брюсселя далеко, - продолжал серьезно дон Гарсия, - а
в вашем положении надо спешить. Помните: если сеньор коррехидор вас поймает,
вам нигде уже не приведется воевать, кроме галер его величества.
     Переговорив  со  своим  другом,  дон   Хуан  быстро   сбросил  с   себя
студенческое  платье. Он надел  расшитую кожаную куртку, какие тогда  носили
военные, и большую шляпу с опущенными полями, не забыв набить свой  пояс тем
количеством  дублонов, каким  только мог его  снабдить  дон Гарсия. Все  эти
приготовления были закончены в  несколько минут.  Он двинулся в путь пешком,
выбрался из  города никем не узнанный и  шел всю ночь и следующее утро, пока
солнечный зной  не  принудил его остановиться.  В первом же городе,  куда он
попал, он купил лошадь и, примкнув к каравану путешественников, благополучно
добрался до Сарагосы. Там  он  прожил несколько дней  под именем дона  Хуана
Карраско. Дон Гарсия, покинувший Саламанку на  другой  день после его ухода,
пошел  другой дорогой и присоединился к  нему в Сарагосе.  Там  они  пробыли
недолго. Помолившись наспех Пиларской божьей матери [34] и полюбовавшись  на
арагонских  красоток, они,  запасшись каждый  добрым слугой,  направились  в
Барселону, откуда отплыли  в Чивита-Веккью. Под действием усталости, морской
болезни,  новизны мест и природного своего легкомыслия дон Хуан быстро забыл
ужасное  приключение, оставшееся позади. Удовольствия,  в  которые окунулись
оба приятеля в Италии, отвлекли их  на несколько месяцев от  главной цели их
поездки.  Когда же  средства  начали у них  иссякать, они  присоединились  к
небольшой группе земляков, людей таких же, как они, храбрых и безденежных, и
двинулись вместе в путь через немецкую землю.
     По  прибытии  в Брюссель  каждый  из  них зачислился в  отряд того  или
другого полководца по своему выбору.  Оба  приятеля захотели принять  боевое
крещение  под  начальством Мануэля Гомаре  прежде всего  потому, что  он был
андалусец  родом, а  также потому, что, как говорили, он  требовал от  своих
солдат только храбрости да еще  того, чтобы их оружие всегда блестело и было
в порядке, в отношении же дисциплины был очень снисходителен.
     Весьма одобрив их внешность, Гомаре отнесся к ним хорошо и распорядился
ими согласно их вкусам и склонностям, иначе  говоря, стал посылать их во все
опасные экспедиции. Судьба была к ним благосклонна, и там,  где многие из их
товарищей обрели смерть, они ни разу не были даже ранены  и обратили на себя
внимание генералов. Оба в один и тот же день получили офицерский чин. С этой
минуты, уверенные в  хорошем мнении  о них  и в расположении начальства, они
открыли свои настоящие имена и стали снова вести свою обычную жизнь, то есть
дни проводили  в  игре  и пьянстве, а ночью давали  серенады  самым красивым
женщинам того  города, где стояли на зимних квартирах. Они получили от своих
отцов  прощение,  что  мало  их  тронуло, а также денежные переводы  на  имя
антверпенских банкиров.  Они сумели  распорядиться этими деньгами. Благодаря
своей молодости, храбрости и предприимчивости они одержали множество быстрых
побед. Не стану их перечислять; достаточно будет  сказать, что едва замечали
они красивую женщину, как  все  средства, чтобы овладеть ею, уже казались им
хорошими.  Клятвы и обещания ничего  не  стоили этим бесчестным  повесам. А.
если братьям или мужьям  приходило в голову их  наказать, у них всегда  были
наготове добрые шпаги и безжалостные сердца.
     Весной возобновилась война.
     В одной из стычек, неудачной для испанцев, Гомаре был смертельно ранен.
Дон Хуан, увидев, что он упал,  подбежал к нему, зовя  солдат, чтобы вынести
его из боя. Но доблестный военачальник, собрав последние силы, сказал ему:
     - Дайте мне умереть. Я чувствую, что мне пришел конец. Не все ли равно,
умру я здесь или на полмили дальше? Берегите ваших солдат; им найдется много
работы, -  вот, я  вижу, голландцы  двинули  в ход  крупные  силы. Ребята! -
обратился он к солдатам, хлопотавшим около него. - Сомкнитесь  вокруг знамен
и не думайте обо мне.
     В этот момент подошел дон Гарсия и спросил его, не выскажет ли он своей
последней воли, которую можно было бы исполнить после его смерти.
     - Какая там к черту воля в такую минуту?
     Он несколько секунд помолчал, словно раздумывая.
     - Я никогда не размышлял о смерти, - заговорил он опять, - и  не думал,
что  она так близка...  Я не прочь был бы повидать священника...  Только все
монахи сейчас в обозе... А все же нелегко умирать без исповеди.
     - Вот мой молитвенник, - сказал дон Гарсия, подавая ему флягу  с вином.
- Хлебните для бодрости.
     Взор храброго вояки быстро тускнел. Он не расслышал шутки дона  Гарсии,
но старые солдаты, стоявшие поблизости, были ею возмущены.
     - Дон Хуан, дитя мое! - молвил умирающий.  -  Подойдите ко мне. Я делаю
вас  моим наследником. Возьмите этот кошелек, в нем все мое имущество. Пусть
лучше он достанется вам, чем этим грешникам. Об одном только попрошу я вас -
заказать несколько месс за упокой моей души.
     Дон Хуан обещал и  пожал ему  руку, в  то время как дон Гарсия тихонько
ему объяснял, какая разница между мыслями слабого человека в минуту смерти и
теми, которые  он провозглашает за столом, уставленным  бутылками. Несколько
пуль, просвистевших мимо их ушей, возвестили приближение голландцев. Солдаты
вновь сомкнули ряды. Они наспех простились с Гомаре и все внимание направили
на  то,  как  бы отступить в порядке.  Сделать это  было нелегко  вследствие
численного превосходства врага, плохой дороги, размытой дождями, и усталости
солдат после  длинного перехода. Все же голландцам не удалось их настигнуть,
и к ночи они бросили преследование, не захватив знамени и не взяв в  плен ни
одного человека, который бы не был ранен.
     Вечером оба приятеля, сидя с несколькими офицерами в палатке, обсуждали
бой, в котором только что участвовали. Все порицали приказы того, кто в этот
день командовал,  и задним числом сообразили, как надо было поступать. Потом
заговорили об убитых и раненых.
     - А о Гомаре, - сказал дон Хуан, - я буду долго жалеть. Это был храбрый
офицер, славный товарищ и истинный отец для всех солдат.
     -  Да, -  сказал  дон  Гарсия, -  но, признаюсь  вам,  я был необычайно
удивлен, видя, как он страдает от  того, что  около него не оказалось черной
рясы. Это доказывает только, что легче быть храбрым на  словах, чем на деле.
Иной смеется над  далекой  опасностью и  бледнеет, когда она близка. Кстати,
дон  Хуан,  раз  вы  его  наследник, скажите нам,  что  вы нашли в кошельке,
который он вам оставил?
     Только  тогда  дон  Хуан  открыл  кошелек и  увидел,  что в  нем  около
шестидесяти червонцев.
     -  Раз мы  при  деньгах,  - сказал  дон  Гарсия,  привыкший смотреть на
кошелек своего друга  как на свой собственный, - почему бы нам  не сыграть в
фараон [35], вместо того чтобы хныкать, вспоминая умерших друзей?
     Предложение  пришлось всем  по вкусу. Принесли  несколько  барабанов  и
накрыли их плащом. Это заменило карточный стол. Дон Хуан начал игру в доле с
доном  Гарсией,  но,  прежде  чем  понтировать,  вынул  из  кошелька  десять
червонцев и, завернув их в платок, положил в карман.
     - Черт возьми! Что вы собираетесь с ними делать? - вскричал дон Гарсия.
- Видано ли, чтобы солдат откладывал деньги, да еще накануне сражения!
     -  Вы знаете, дон Гарсия, что не  все эти  деньги принадлежат  мне. Дон
Мануэль  завещал   мне  свое   состояние  sub  poenae   nomine  [Условно,  с
обязательством (лат.).], как выражаются у нас в Саламанке.
     -  Проклятье!  - вскричал дон  Гарсия. - Черт  меня побери, если  он не
хочет отдать эти десять экю первому встречному священнику.
     - Почему бы нет? Я обещал.
     - Замолчите! Клянусь бородой Магомета, я вас не узнаю и краснею за вас.
     Игра  началась. Сначала  она шла с переменным успехом, но затем  судьба
решительно ополчилась на дона Хуана. Напрасно, чтобы перебить невезение, дон
Гарсия  вместо  него  взял карты  в руки. Не прошло и часу, как все  деньги,
бывшие у них, вместе с пятьюдесятью экю Гомаре перешли в руки банкомета. Дон
Хуан хотел было идти спать, но дон Гарсия,  разгорячившись, стал  настаивать
на реванше, надеясь отыграть потерянное.
     -  Ну, ну,  сеньор разумник, давайте-ка ваши  последние экю, которые вы
так старательно запрятали! Я уверен, что они нам принесут счастье.
     - Подумайте, дон Гарсия, о данном мною обещании!..
     - Эх  вы, младенец!  Время теперь думать о мессах! Если бы  Гомаре  был
здесь, он скорее ограбил бы церковь, чем отказался понтировать.
     - Вот пять экю, - сказал дон Хуан. - Не ставьте их все сразу.
     - Будем смелы! - вскричал дон Гарсия.
     И поставил пять экю на короля. Выиграл, удвоил и проиграл все.
     - Давайте пять остальных! - крикнул он, бледнея от гнева.
     Напрасно  дон  Хуан пробовал возражать.  Ему пришлось уступить; он  дал
четыре экю, и они  немедленно последовали  за  прежними.  Дон Гарсия швырнул
карты в лицо банкомета и поднялся в бешенстве.
     -  Вам всегда везло, - сказал он  дону Хуану. - К тому же  говорят, что
последнее экю обладает удивительной способностью приносить счастье.
     Дон Хуан не менее его распалился. Он не  думал более ни о мессах,  ни о
данном слове.  Он  поставил  на  туза  свое последнее экю и  тотчас  же  его
проиграл.
     - К черту душу капитана Гомаре!  - воскликнул он.  -  Должно быть,  его
деньги были заколдованы!..
     Банкомет спросил, не желают ли они сыграть еще, но так как деньги у них
кончились, а  кредит у людей,  ежедневно  подвергающихся опасности  потерять
голову, невелик, то  им поневоле пришлось оставить карты и искать утешения в
обществе собутыльников. Душа бедного полководца была окончательно забыта.
     Несколько дней спустя испанцы, получив подкрепление,  перешли в атаку и
двинулись вперед. Им пришлось проходить место недавней битвы. Убитые не были
еще  погребены. Дон  Гарсия и дон Хуан погнали своих лошадей, чтобы поскорее
удалиться от трупов, оскорблявших одновременно  зрение и обоняние, как вдруг
солдат, ехавший  впереди, громко вскрикнул при виде тела, лежавшего  во рву.
Они приблизились и узнали Гомаре. Он  был, однако, страшно  обезображен. Его
искаженные  черты,   застывшие  в  ужасной  судороге,  доказывали,  что  его
последние  минуты  сопровождались жестокими  страданиями.  Хотя  дон Хуан  и
привык к  таким зрелищам, он не мог  не содрогнуться при  виде этого  трупа,
тусклые глаза которого, наполненные запекшейся кровью, казалось, смотрели на
него с угрозой.  Он вспомнил  о  последнем  желании несчастного  полководца,
которое он так и не  выполнил.  Однако  черствость,  которую он искусственно
вызвал в своем сердце, помогла ему  заглушить голос совести. Он велел быстро
вырыть яму и  похоронить Гомаре.  Случайно нашелся капуцин и наспех прочитал
несколько молитв. Труп, окропленный святой водою, засыпали камнями и землей,
и солдаты, молчаливые  более обычного,  двинулись дальше в путь. Но дон Хуан
заметил, как один старый стрелок, долго рывшийся в карманах, вытащил наконец
оттуда экю и дал его капуцину.
     - Вот вам на мессы за Гомаре, - сказал он.
     В этот  день  дон Хуан проявил необыкновенную  храбрость; он бросался в
огонь с такой отчаянной отвагой, словно искал смерти.
     -  Будешь  храбрым,  когда  нет  ни  гроша  в  кармане,  - говорили его
товарищи.