Третий классик вагантской поэзии, Вальтер Шатильонский, был почти сверстником Архипииты, но намного его пережил, и был тоже тесно связан с придворной культурой, но не в лице Фридриха Барбароссы, а в лице Генриха II Плантагенета, короля Англии и половины Франции. Вальтер был родом из Лилля, учился в Париже и Реймсе, несколько лет служил в канцелярии Генриха II, где входил в один из самых чтимых в Европе гуманистических кружков во главе с архиепископом Томасом Бекетом и его секретарем Иоанном Сольсберийским, лучшим "цицеронианцем" тогдашней Европы. Когда в 1170 г. Бекет был убит, а кружок рассыпался, Вальтер бежал на континент и стал преподавателем в Шатильоне, на границе Шампани и Бургундии; кроме того, он изучал право в Болонье и бывал в Риме, о котором сохранил в своих стихах самые мрачные воспоминания. В Шатильоне он написал свое крупнейшее произведение - ученую поэму "Александреида" в 10 книгах: это одна из самых высокохудожественных разработок популярной темы об Александре Македонском в мировой поэзии и одно из высших достижении всего европейского гуманизма XII в. В награду Вальтер получил от реймсского архиепископа, которому он посвятил поэму, место каноника в Амьене, где и провел последние лет двадцать своей жизни. Умер он в первые годы XIII в.; имеются недостоверные сведения, что он болел проказой и скончался от последствий слишком усиленных бдений и самобичеваний. "Галлия вся звучит песен напевом моих", - гордо написал Вальтер в своей эпитафии. Под этими "песнями" он имел в виду, конечно, не "Александреиду", а лирические стихотворения, писавшиеся "для отвода души", - успех они имели громадный и вызвали такое множество подражаний, что выделить из их числа подлинные произведения Вальтера - задача труднейшая и до сих пор окончательно не решенная. Поэт ученой "Александреиды" остался "ученым поэтом" и среди вагантов. Собственно, самого его "бродячим клириком" считать нельзя: бедняком он не был и всегда располагал каким-нибудь местом в каноникате, соборной школе или при дворе. "Попрошайных" стихотворений, столь характерных для Примаса или Архипииты, у него нет вовсе. Единственное стихотворение, в котором он просит пожаловать его приходом, обращено к самому папе и настолько полно патетических ламентаций о всеобщем падении нравов и знаний, что личная нота в нем совершенно теряется.
Падение учености, отсутствие уважения к знаниям и знающим, - вот главная тема жалоб и негодования Вальтера в большинстве его стихотворений: он ратует стихами не за себя, а за все ученое сословие. Поэтому для него особенно характерны сатирические и морально-обличительные стихотворения. Главный предмет его обличения - богатые прелаты, симония и непотизм; непосредственно папский престол он затрагивает лишь в одном стихотворении, "Обличать намерен я..." (может быть, оно принадлежит даже не Вальтеру, а его подражателю), которое также стало одним из самых популярных во всей вагантской поэзии. Стиль Вальтера тоже несет отпечаток его "учености": он любит эффектно развертываемые аллегории (так построено стихотворение "Для Сиона не смолчу я...", где образы Сциллы, Харибды, скал, сирен и пр., нагроможденные в начале стихотворения, потом получают каждый свое отдельное толкование; так же построен и "Стих о светопреставлении"), любит патетические антитезы, созвучия, игру слов (например, в "Обличении Рима").
Примаса легче всего представить себе читающим стихи в таверне, Архипииту - при дворе, а Вальтера - на проповеднической кафедре. Из трех поэтов он - самый "литературный": он берет ходовые общедоступные мотивы и с помощью своего арсенала риторических средств, которыми он владеет в совершенстве, превращает их в образцово построенные стихотворения. Это относится не только к сатирическим, но и к традиционным лирическим темам - к стихам о любви, весне и свидании. Особенно близок ему жанр пасторали, как раз в это время достигающий особенной популярности в европейской поэзия, как латинской, так и новоязычной: самые лучшие, четкие, звучные, антично украшенные образцы латинских пасторалей этого времени принадлежат Вальтеру Шатильонскому.

М.Гаспаров, Поэзия вагантов. - М., 1975.

***

Обличение Рима

Обличить намерен я
лжи природу волчью:
часто, медом потчуя,
нас питают желчью,
часто сердце медное
златом прикрывают,
род ослиный львиную
шкуру надевает.

С голубиной внешностью
дух в разладе волчий:
губы в меде плавают,
ум же полон желчи.
Не всегда-то сладостно
то, что с медом схоже:
часто подлость кроется
под атласной кожей.

Замыслы порочные
скрыты речью нежной,
сердца грязь прикрашена
мазью белоснежной.
Поражая голову,
боль разит все тело;
корень высох - высохнуть
и ветвям приспело.

Возглавлять вселенную
призван Рим, но скверны
полон он, и скверною
все полно безмерною -
ибо заразительно
веянье порока,
и от почвы гнилостной
быть не может прока.

Рим и всех и каждого
грабит безобразно;
пресвятая курия -
это рынок грязный!
Там права сенаторов
продают открыто,
там всего добьешься ты
при мошне набитой.

Кто у них в судилище
защищает дело,
тот одну лишь истину
пусть запомнит смело:
хочешь дело выиграть -
выложи монету:
нету справедливости,
коли денег нету.

Есть у римлян правило,
всем оно известно:
бедного просителя
просьба неуместна.
Лишь истцу дающему
в свой черед дается -
как тобой посеяно,
так же и пожнется.

Лишь подарком вскроется
путь твоим прошеньям.
Если хочешь действовать -
действуй подношеньем.
В этом - наступление,
в этом - оборона:
деньги ведь речистее
даже Цицерона.

Деньги в этой курии
всякому по нраву
весом, и чеканкою,
и сверканьем сплава.
В Риме перед золотом
клонятся поклоны,
и уж, разумеется,
все молчат законы.

Ежели кто взяткою
спорит против права -
что Юстиниановы
все ему уставы?
Здесь о судьях праведных
нету и помина -
деньги в их суме - зерно,
а закон - мякина.

Алчность желчная царит
в Риме, как и в мире:
не о мире мыслит клир,
а о жирном пире;
не алтарь в чести, а ларь
там, где ждут порядка,
и серебряную чтят
марку вместо Марка.

К папе ты направился?
Ну так знай заране:
ты ни с чем воротишься,
если пусты длани.
Кто пред ним с даянием
появился малым, -
взором удостоен он
будет очень вялым.

Не случайно папу ведь
именуют папой:
папствуя, он хапствует
цапствующей лапой.
Он со всяким хочет быть
в пае, в пае, в пае -
помни это каждый раз,
к папе приступая.

Писарь и привратники
в этом с папой схожи,
свора кардинальская
не честнее тоже.
Если, всех обславивши,
одного забудешь, -
всеми разом брошенный,
горько гибнуть будешь.

Дашь тому, дашь этому,
деньги в руку вложишь,
дашь, как можешь, а потом
дашь и как не можешь.
Нас от многоденежья
славно в Риме лечат:
здесь не кровь, а золото
рудометы мечут.

К кошельку набитому
всем припасть охота;
раз возьмут и два возьмут,
а потом без счета.
Что считать на мелочи?
Не моргнувши глазом,
на кошель навалятся
и придушат разом.

Словно печень Тития,
деньги нарастают:
расточатся, явятся
и опять растают.
Этим-то и кормится
курия бесстыдно:
сколько ни берет с тебя,
все конца не видно.

В Риме всё навыворот
к папской их потребе:
здесь Юпитер под землей,
а Плутон на небе.
В Риме муж достойнейший
выглядит не лучше,
нежели жемчужина
средь навозной кучи.

Здесь для богача богач
всюду все устроит
по поруке круговой:
рука руку моет.
Здесь для всех один закон,
бережно хранимый:
"Ты мне дашь - тебе я дам" -
вот основа Рима!

(Пер. О.Румера и М.Гаспарова).