"Январь 1939 года. Германия. Страна, затаившая дыхание. Никогда еще у смерти не было столько работы. А будет еще больше".


"Вот маленький факт. Когда-нибудь вы умрете".


"Прошу вас, поверьте. Я еще как умею быть легким. Умею быть дружелюбным. Доброжелательным. Душевным. И это на одну букву Д. Вот только не просите меня быть милым. Это не ко мне".


"Роза Хуберман непрерывно говорила, а для нее говорить, значит - schimpfen. Постоянно что-то доказывала и жаловалась. Спорить вообще-то было не с кем, но Мама умело использовала любой подвернувшийся случай. У себя на кухне она могла спорить с целым миром - и почти каждый вечер спорила".


"Хуже мальчишки, который тебя ненавидит, только одно - мальчишка, который тебя любит".


"И хотя внутренний голос шептал ей, что это преступление - в конце концов, три книги были у нее самой большой драгоценностью, - ей обязательно хотелось увидеть, как загорится куча. Она не могла удержаться. По-моему, людям нравится немного полюбоваться разрушением. Песочные замки, карточные домики - с этого начинают. Великое умение человека - его способность к росту".


" - Ты же понял. Расскажешь Маме?
Ганс Хуберман еще смотрел - высокий, далекий.
- О чем?
Лизель подняла книжку:
- Об этом. - И потрясла ею в воздухе, будто пистолетом.
Папа растерялся.
- Зачем?
Лизель терпеть не могла таких вопросов. Они вынуждали ее признавать ужасную правду, изобличать себя как гнусную воровку".


"Она даже решила рассмеяться. Паранойя в одиннадцать лет свирепая. Прощение в одиннадцать лет опьяняет".


"Вы можете не согласиться, что Лизель Мемингер было легко. Но ей было легко в сравнении с Максом Ванденбургом. Конечно, у нее, можно сказать, на руках умер брат. Ее оставила мать. Но все лучше, чем быть евреем".


" - Ты же знаешь - твоя Мама...
- А что Мама? - Лизель воспользовалась вопиющим правом любого человека, у которого когда-нибудь была семья. Для него вполне нормально скулить, ныть и распекать других членов семьи, но никому другому он этого не позволит. Тут уж он лезет в бутылку и выказывает верность семье. - Разве с ней что-то не так?".


"Лизель поднесла свой к губам, ее ужалил колючий и тошнотворно-сладкий вкус шампанского. Рефлекс заставил ее выплюнуть прямо Папе на робу, и вино, пенясь, растеклось по ткани. Все пальнули смехом, и Ганс посоветовал ей попробовать еще. На сей раз она смогла проглотить и насладиться вкусом восхитительно нарушенного запрета. Здорово. Пузырьки жевали язык. Щекотали желудок. И даже по пути к следующей работе Лизель слышала в себе тепло тех иголок и булавок".


"Жил-был один странный человечек. Он решил, что в его жизни важны будут три вещи:
1. Он будет укладывать волосы не как все, а в другую сторону.
2. Он сделает себе маленькие странные усики.
3. Однажды он будет править миром".


"Знаешь, Лизель, что я тут подумал. Ты никакой не вор. - И возразить он ей не дал. - Та тетка сама тебя пускает. Господи, она даже выставила тебе печенье. По-моему, это не воровство. Воровство - это что делают военные. Берут твоего отца, моего. - Он пнул камень, и тот звякнул о чью-то калитку. Руди прибавил шагу. - Все эти богатые фашисты на Гранде-штрассе, Гельб-Штрассе, Хайде-Штрассе".


(с) Маркус Зузак