На велосипедах ранним утром мы выехали в этот импровизированный поход. Было настолько чудесно в это несозревшее время, солнце пело как-то необычно, веселясь и разбрасывая бесконечные лучи по миру, зелень зеленее и свежее, чем когда-либо, чем вообще может быть… «Счастье, счастье…» - шептал нежно ветер не людям, нет, кому-то более возвышенному, способному летать, но никак не похожему на человека; мы не слышали слов, произнесённых не людскими связками, выдуманных не людским сознанием, но казалось, прекрасно его понимали. Милая моя подруга звонко засмеялась, скинула косынку и, растрепав её по ветру и выпустив на волю свои тяжёлые пышные волосы, увеличила скорость, обгоняя меня. Всё это настроение сливалось в какое-то самостоятельное весёлое изгнание из порочности и святости, изо всех мирских предрассудков, это были просто отдельные, не совместимые ни с чем мгновения, они были созданы только для нас. Вдруг она начала петь на ходу, звуки срывались с губ, таяли в воздухе, оторванные, уносимые настроенным на игривую волну ветром. Они были грубоваты и низки, падали, сшибая с пути лёгкие потоки несерьезной стихии, а та только дико хохотала в ответ. Песня плыла наперекор течению, суетливости, отдельные слова её возвышались, потом с каким-то тупым грохотом падали и становились уже забытыми. А она продолжала упёрто петь, хотя и задыхалась и фальшивила, что вместе выходило забавно и поднимало выше, до немыслимой планки весёлости хорошее настроение, убивало безжалостно, но не жестоко нудную тишину, не оставляя ни малейшего шанса ей хоть на какую-то мелкую победку.
Свернув с главной дороги, об асфальт которой мы только что обтирали свои велосипедные шины, на довольно узкую дорожку в зону леса, откуда бесподобно пахло травой и сыростью, мы наконец практически напрямую поехали в то место, которое ласково моя спутница звала «на природу». «Вот! Здесь мне нравится, - вскликнула она и, сделав поворот, остановилась. – Восхитительная полянка!"
Да, перед нами расстилалось море зелёной сочной травы с вкраплением полевых скромно раскрашенных цветов. Тут, откуда ни возмись, появилось бледно-мятного цвета покрывало, вздёрнулось вверх, на миг поднявшись куполом, наподобие парашюта, и легло, как будто поддерживаемое тоненькими страпильцами. Опять же откуда-то на нём оказался приличный свёрток с аккуратными, но слегка помятыми бутербродами и холодной, ещё не оправившейся от перенесённой ранее мёрзлоты в хранительном электрическом ящике, ещё со следами остужённого дыхания на своей искусственной глянцевитой поверхности, бутылка домашнего компота. А рядом, видимо купленная перед отъездом, не открытая шипучая магазинная вода. Я мысленно посетовал на свою неосмотрительность, она поняла это и засмеялась так, что не засмеяться в ответ, казалось совершенно невозможным. Мы сели, приминая траву под этой «скатертью-самобранкой», о чём-то разговаривали, и она решила прочитать своё стихотворение. Просила не смеяться, с серьёзной небрежностью кинула, что оно одно из первых и может прозвучать наивно и по-детски.
- «Ангел» называется… - тихо объявила она.

Мой Ангел, где ты?
Я кричу, не выношу разлуки,
Завяли в комнате цветы,
И опустились руки.

Твоё отсутствие, пойми,
Заметила я поздно,
Мне нет прощенья, но прости,
Жить без защиты сложно.

Вернись, избавь меня от «гнева»,
Я слишком многого прошу,
Как согрешившая не Ева,
С «небес» на «землю» попаду.

Прими меня, о мой хранитель,
Души оберегатель мой,
Избавь меня от «гнева», о целитель:
Молитвой и святой водой.


- Ну что? Ты способен это оценить?.. – странно пробормотала она после продолжительной паузы, дававшей мне одуматься.
- Читала так, словно стихи мне посвящены…
- Быть может, - глаза её округлись как-то неестественно, и она отвернула голову в сторону, - я не знаю… но, кажется, именно тебе. Чтобы меня спасли, спас… ты.
Она замолчала. Я не мог ничего просто-напросто сказать.
- Знаешь, о чём я жалею?.. – резко посмотрев мне в глаза, спросила она, интонацией голоса дав понять, что для неё это серьёзно, - что даже самые искренние слова звучат фальшиво, произнесённые человеческим голосом. Так страшно услышать от очень дорогого тебе человека: «Я тебя люблю…» и не поверить.
- Страшно, когда ты сам не веришь своим чувствам, когда боишься, чтоб тебя полюбили.
- Нет… Ты просто не любишь и не можешь, конечно, понять этого человека, которому лучший друг признаётся в любви. Это страшно. Потому что он уже никогда не сможет стать тебе тем самым другом, потому что он уже сумел наступить на ступень переходности от дружбы к любовному увлечению на лестнице чувств, ведущую или к двери, за которой лишь пустота, либо всё выше к пику страстей к совершенной любви, совершенной – взаимной, бесконечно счастливой в своём неведении и беспамятстве. Когда на вопрос после: «А любишь ли ты меня?..», Последует ответ: «Всегда любил…» или «Бесконечно…». Есть смысл говорить такие слова, а так…
- Ты не об этом сейчас говорила, не о любви, а ложности, которую мы подразумеваем под важными словами. – Ответил я, совсем не понимая, что только что мне признались в любви. Я просто никогда не хотел, чтобы именно этот человек встал на ступень выше, стал идти вверх по этой самой «лестнице чувств».
Она отошла от меня подальше, задумчивая, словно разочарованная, небрежной походкой ступая на колкую траву разутыми, разоруженными ногами. Подняла голову, смотря своими тёмными карими глазами в переливчато-лазурную муть неба, и упала. Упала всем телом на этот зелёный мягко-режущий покров. Я по инерции подошёл к ней, также упал рядом. Она что-то весело зашептала, мы смеялись, а становилось странно темнее, хотя по идее мироздания к полудню солнце величаво посматривало на ложе городов, не участливо подогревая. На щёку холодная, как болезнь, ударилась капля, потом ещё и ещё. Бесцеремонно наглые капли падали на лицо, тело, руки и ноги. Мы вскочили, побежали к покрывалу, стали все наши выходные пожитки собирать в её маленький на вид рюкзачок. Она поскользнулась и упала прямо в травяное озеро, отдававшее сильно зимой.
- Мне холодно, - прошептал её низковатый голос.
Я взял её на руки, смоченную горькими ледяными слезами небес, изливавшихся с новой силой. Словно Небо тщетно пыталось омыть от сора и грехов свою супругу Землю, всю погрязшую в них, смешанную с нигилизмом и ничтожеством, бесчестностью и правосудием, сбитую предрассудками и сошедшую с ума, в конце концов, слезами не поможешь потерявшемуся. И Оно каждый раз оплакивает возлюбленную и успокаивается, и утихает. «Слышишь, слышишь, как страдает Небо?» – тихим, почти беззвучным шепотом говорила она, прильнув своим сжавшимся станом к моему телу и дотягиваясь к уху. Я ощущал её горячее, перебивчатое дыхание, дрожащие руки, обвивающие шею, прикосновение влажной щеки. И вдруг по мне, словно электрический пробежал поток. Моя милая подруга нежно, как котенок, уткнувшись в меня, целовала мою шею, пламенный и в то же время мокрый поцелуй запечатлевался на коже, заставляя тело посекундно вздрагивать. И вот сознание мутнело, тяжесть её тела начала давить на меня со всей безграничной силы тяги земли. Голова кружилась по-карусельному, как на этих прекрасных детский лошадках и также, как тогда, давно, пребывая на самом замечательном аттракционе, смотря в нарисованное небо и на, как будто блещущие мигающие дневные звёзды перекликающихся вспышек, фонариков и огоньков, я радовался и кричал, кружил её вместо карусели… и свалился в омут безбрежных дождливых слезообразовавшихся вод. И вот, мы лежали друг на друге, тяжело дыша, она на мне, я стал искать машинально её руку, нашёл, на секунду пришёл себя, а потом снова упал в бездну сновидений под её неутомимый неясный шёпот.
Я очнулся от довольно крепкого хлопка по щеке, с трудом разлепил глаза.
- Неужели, правда, спал? А я подумала, что шутишь… Ну даёшь…- она засмеялась, как всегда весело.
Мы вскоре уехали и больше никогда не устраивали подобных предприятий, будто бы помня, что сказано было в то чудесно-плаксивое утро, будто бы боясь повторить жестокие или изобличающие слова, со временем исчезнувшие на ещё одну вечность, когда любят, но не любят в ответ.