На самой далекой лодке в холодном море одиноко сидит мальчик.
Когда он вырастет, из него получится самый смелый ковбой.
Ковбои не грустят, это всем известно, ведь у них есть ранчо.
Но этот мальчик еще не вырос, и ранчо у него отобрали раньше,
поэтому ему можно говорить о грусти с тобой.

Ты отфыркиваешься, мол, я никогда не обсуждаю это с другими.
Пусть даже с детьми, нет, нет, ни с кем не делят ни горе, ни море.
Потому что тогда покажется, что есть что-то общее со всеми ними.
К тому же однажды завоевав мир, ты захочешь подарить ему свое имя,
вроде безумной клички тому недотепе, с которым сталкиваешься в коридоре.

В самом тихом замке, настолько тихом, что там не слышно самой тишины,
ты сидишь, и твои усталые белые руки (самые бледные, самые белые)
лежат на коленях, и твои глаза мутной побежденностью одолены.
Ты не знаешь ничего, чтобы было похоже на запах твоей нерождённой страны.
О, ты знаешь, каково это – ничего не хотеть делать.

Но когда за тысячу километров, в самом далеком и самом холодном краю,
мальчик на лодке начинает рассказывать о том, как его обижали –
ты помнишь наперед каждое слово. Именно такими словами ветра поют,
о том, что таким, как вы, никогда не найти приют,
и в общем, даже уже не жаль.

Sep. 20th