Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко-тронутый вид:
- Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моём лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали, и они родились. Я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло;  никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду - мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искустен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние, - не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой.

Я стоял на разбитом тротуаре, шокированный и закрытый на ключ. Трагичность момента подчёркивалась свежеиспечёнными котлетами моего рассудка, а вчерашнее счастье протекло сквозь пальцы воспоминаний тонкой струйкой нейронов. Мои армии разгромлены, истерзанные трупы солдат беспорядочно разбросаны по полю боя. Я люблю свою жизнь. Любил всё, что было ей присуще и буду любить то, что грядёт за ширмой завтрашних дней. Прощай, толерантность бессовестной юности. Быть может, воины твоей максималистичности погибли в своей борьбе не зря.