если ты не сумеешь заставить женщину плакать – будешь плакать сам. Не бойся делать больно – так надо. Почему женщина в общем любят сильнее, чем мужчина? Потому что любовь для нее начинается болью, когда она становится женщиной, и кончается болью, когда она рожает ребенка. На два эти пика и натянут канат ее счастья, которое граничит с болью. Это – природа, а против природы не попрешь



И вот я бедный заморыш стал буквально выше ростом, загар благообразил меня, и вообще появилась во мне не то чтобы уверенность, но некое раздражающее нахальство и самомнение. И провожала меня на вокзале роскошная женщина, и смотрела на меня влажными собачьими глазами, и удивлялись тихо окружающие дисгармоничности этих отношений: неказист повелитель, в чем тут дело?
А дело просто… Я полагал, что мне с ней все равно не светит, такая красавица, и чувствам воли не давал – не надеялся. И показывал пренебрежение. И был спокоен – не терял головы. И молол языком умно и даже интересно. И красивой женщине, конечно, захотелось капельку пококетничать и мимолетно проверить свою власть над сильным полом. И никакой власти не оказалось. И в ее самолюбии появилась щербинка, и за эту щербинку зацепилась нить чувств и стала разматываться. да-да, пушкинское "чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей".
Я привлек ее внимание: я вел себя необычно. Я внушил некоторое уважение: мне было плевать на ее чары. Я уязвил: явно не стоил ее – и однако пренебрегал ею. Красивую женщину заело.
Я заранее замкнул свою душу, боясь поражения и не желая боли. И эта душа, к которой ей было не прикоснуться, сделалась для нее загадочной. Стала манить. И она сама придумала, какая это душа. И придумала, понятно, так, как ей хотелось бы!
Я расчетливо дразнил ее, как бы тАяв в жаре ее чувства – и тут же обдавая холодом. Она начала страдать. Красивые и сильные мужчины, веселые развлечения – перестали интересовать ее. Она ощутила боль – еще не понимая, что это боль вошедшего в нее крючка, о который она сама рвется.
Она гордо переносила эту боль – но я тут же делался ласков и покорен, она торжествовала было победу, покой, удовлетворение и была краткое время благодарна мне за избавление от этой боли, – но я тут же дергал крючок вновь, осаживал ее, уязвлял, унижал пренебрежением, – и все повторялось сначала, только все сильнее и сильнее с каждым разом.
Ее губило то, что она недооценила противника в этой любовной борьбе. Меня спасало то, что я с самого начала был готов к проигрышу в любой момент, и чувства мои оставались в покое. Она пыталась бороться, привязываясь ко мне все более; и не могла подозревать, что ночь, утро и те редкие дни, когда я намеренно не виделся с нею, я посвящал разбору событий и выработке планов на ближайшее будущее – с холодной головой, упиваясь только своим успехом.

День за днем я методично сокрушал и гнул ее волю. Она начал плакать. Моя рука поднималась на нее. Мне понравилось ее мучить – я уважал себя за власть над ней.
Я стал для нее единственным мужчиной в мире. Ведь ничего подобного она в жизни не испытывала, и только читала о таких терзаниях – и таком счастье, которым было временное избавление от этих терзаний.
Она оставалась для меня лишь удовлетворением тщеславия и чувственности. Как только я замечал в себе росток любви к ней – я торопливо и старательно затаптывал его: я полагал, что она охладеет ко мне в тот самый миг, когда уверится и успокоится в моей любви.
Она стояла у вагона – предельно несчастная сейчас, предельно счастливая в те минуты и часы, когда "все было хорошо": она любила меня.
Поезд тронулся. Я лег на верхнюю полку в купе и стал смотреть в потолок.
Я спрашивал себя, люблю ли ее, и оказывалось, что я этого не знаю; пожалуй, нет. Я спрашивал себя, счастлив ли, и на этот вопрос тоже не мог ответить; но, во всяком случае, лучше мне никогда не было и, надо полагать, не будет.
[700x525]