А первого сентября началась школа. Я ее любила. Мне было хорошо с ребятишками, и больше всего на свете я не любила возвращаться домой. Потому что там было недовольное лицо мамы. Я все больше не любила его, это лицо. За год жизни у бабушки я отвыкла от ее неврастении. Бабушка (она была мачехой для мамы) никогда нас не била.Никогда не сердилась по настоящему. Они как-то жили с дедом, а мы жили целой детской оравой. И никто особо никого не трогал.
А тут начались муки. Я училась хорошо, но неровно. Сегодня есть настроение - сделаю на отлично, нет - напишу как курица лапой.  А мать от этого просто бесилась. Она сидела рядом со мною, а в руках был ремень. И если я где-то писала неровно или, не дай бог, ставила кляксу - мне прилетало по рукам. Я ее панически боялась. Я конечно была неспокойным ребенком, я много отмачивала корок, но меня не за что было так бить. У меня самой четверо детей. Я ни на кого из них даже разозлиться по-настоящему не могу.
Мне все время что-то хотелось делать - я была нормальным ребенком. И я делала - то выстригала из середины отреза клочок ткани на заплатки, то раздавала апельсины всему двору (дело было перед новым годом) то приводила продленку домой и мы прыгали со шкафа на кровать. Че плохого-то? Классно прыгали. Всей продленкой. Задница у меня после этого была синяя.
Потом порки стали проходить чаще. Я не знала за что, но я знала, что мне сегодня попадет. И я все время боялась идти домой. Потом я поняла, спеши-не спеши, а все равно получишь. И я стала делать все, что мне хотелось: ходить к подружкам, приходить с прогулки позже обычного - а все равно попадет. При этом я врала как сивый мерин. И меня все время били.  Наказывала меня мама  за любой проступок: тапки не так стоят - крик, шторка не так висит - крик, что-то в школе не так - битье, тройка текущая - битье. Я старалась избежать этого,  и мне было противно врать, но быть битым было хуже, иногда вранье помогало избежать экзекуции. Причем, я ведь не была хулиганистой девчонкой. Я ходила к подружке и мы играли. Она была из очень хорошей семьи, и у нее было очень много книг, игрушек, у нее были очень добрые и порядочные родители. Но мне туда почему-то было нельзя. Мать все время внушала мне, что нам там не место, что они - богатые, а мы - нет. Мне это казалось такой глупостью, что я про себя огрызалась: они - нормальные, а ты - нет. И я врала, чтобы снова пойти к подружке. Мне там было спокойнее.
А она когда узнавала про вранье, то  била еще сильнее. Я падала на пол, стараясь увернуться от ремня, а она уже лупила по ногам, куда попадет. Она впадала в какой-то раж, и расходилась все сильнее, пока у меня не начиналась истерика. Потом, видимо, она понимала, что так нельзя, и жалела меня, а я хотела только одного - чтобы она меня не трогала. Даже не обнимала.
Знаете, что чувствует ребенок перед взрослым, который его бьет? Он - маленький, и чувствует свое бессилие. Полное. Его никто не защищает. Тот человек, который должен защищать - он бьет. Все. Выхода и оправдания нет никогда, ни за что. Тебе никогда больше не поверят и тебя не простят. Тебя не любят. Ты не нужен. Ты - плохой, чтобы ты ни делал. С этим ощущением я жила все время. 
Я не знаю, что бы было со мною, если бы у меня не было отдушины. В первом классе моя мама решила сделать из меня аккордионистку. Она взяла инструмент в прокате и отдала меня в студию. Я ходила туда нехотя. Мне не нравился мальчишачий инструмент. И вообще, я была по росту кнопкой. Меньше многих в классе. А тут - эта махина на коленях, локоток  - в сторону. Короче - не любила я этот инструмент. А напротив кабинета музыки находился зал хореографии и я после занятий, а потом - вместо занятий стояла у двери и смотрела как занимаются девочки у станка.
Когда мама узнала, что я прогуливаю занятия, за которые она платила - она чуть не убила меня.  Пришла к руководителю, а он - спасибо ему - взял меня за руку подвел к двери класса хореографии и сказал маме: "вашей девочке - туда." Так я стала заниматься танцами. Мне было дано это. И уже к третьему классу я танцевала в образцовом детском коллективе, нас даже на телевиденьи снимали. Мы много выступали, ездили... И мама не мешала мне заниматься. Там у нас сложился костяк -  несколько девочек, с которые  дружили выступали лет до 19, пока не повыходили замуж или не разъехались по разным городам.  Как-то я выросла до моего подросткового возраста. Я уходила из дома в танцевальный, к подружкам и кайфовала, когда мама куда-то уезжала. Еще я уезжала в заельцовский парк, где жили дед с бабушкой и там была воля. Я сутками каталась с пацанами на велике, и деду с бабкой не было дела до меня. Друзей у меня всегда было много, в основном пацаны. И мне это нравилось.А  дома все время висел напряг и всегда была вероятность очередных побоев. Когда я стала постарше - мама уже била не ремнем. У нее появилась манера сразу бить по лицу.  И она все время орала.
В седьмом классе мне исполнилось 14 лет, я повзрослела, и обленилась. Мы с подругой стали прогуливать школу. Где-то в это же время я стала писать стихи и просто влюбилась в поэзию 19 века. Я знала Лермонтова "Мцыри" наизусть, я зачитывалась Денисом Давыдовым, - как все барышни моего романтического возраста я мечтала о прынце, или вообще - о неземной любви. Мечты захватили настолько, что я перестала учить уроки, и оставались три основных страсти - стихи, танцы и английский. Английский - вообще интересная история. Я его любила с первых уроков. А потом, классе в шестом, к нам пришла женщина просто уникальная. Она - американка по рождению. И мы учили язык детьми у американки! у носителя языка. Она была очень нетребовательной, и мы ее обожали. Но кто хотел у нее взять что-то - тот взял. Я говорила с читстейшим произношением и бегло. Ради языка я прогуливала школу. Могла сидеть по 8 часов и переводить Байрона, или Шели. А школу я не любила. Любила наш класс, но не учителей...
Когда мать в очередной раз узнавала о прогулах - дома был ор и битва. Я не сопротивлялась уже. Но однажды у меня хватило дерзости перехватить ее руки с ремнем. (а силой меня Бог не обидел) Я встала глядя на нее сверху вниз, с силой опустила ее руки и сказала: "Все - ты меня больше бить не будешь", ушла и закрылась в ванной. Я в свои 14 лет уже была своего роста - около метра шестидесяти, а у мамы рост - 152 см.  Она ломилась в ванную, командовала- Открой щас же!, - орала, что я на нее руку подняла. А я ей отвечала, что не подняла - а ее руки опустила.
Наши ссоры перешли на другой уровень. Мы стали молчать неделями.  Но я уже была подростком. И у меня всегда хватало занятий и друзей. А училась я хорошо. Совсем не напрягаясь.
Продолжение следует.