На глобальные мысли толкают мелочи.
В кои то веки сумела напечатать больше трех предложений. Хотя то, что я все ж сумела выдать, довольно странно. Возможно это отражает меня в какой-то степени, возможно даже в очень большой степени. А может я просто поймала чужую волну. Во мне нет такого отчаяния. Сейчас.

Я сын твой, забывший об этом, слепой и немой, и глухой, и безумный. Я руками дрожащими черпаю солнечный свет и лью его на головы умирающих детей, словно святую воду, и крещу их в смерти. Я подбираю тела птиц, замерзших в высоте и разбившихся о черную землю, и оплакиваю умершую свободу. А когда третья звезда рождается в небе, я бросаю их невесомые, рассыпающиеся останки в огонь. И нет более у меня сил, чтобы смотреть, как плямя оплавляет их перья и глодает тонкие кости. Я убегаю.
Холодный восточный ветер иссушает глаза мои, лишенные слез, сдирает кожу, зудящую от жадных прикосновений страждущих. Он несет запахи увядших цветов с холмов моей родины, павшей под клинком врага. Ветер не жалеет меня, не утешает и не дает надежды. И потому стою я покорно под ним, в нем, с ним, опустив уставшие руки, и отрекаюсь от веры.

Вот я, стою пред Тобою, заблудший, лишенный покоя, потерявший все. И нет во мне более сил на дорогу, что Ты указал мне давно, когда сердце мое было полно, дух мой был силен и вера моя не знала границ и сомнений. Теперь я лишь тень, что скитается и кровоточит, и нет мне пристанища ни под оком твоим, ни в Адских огнях, ни в доме отца моего, ни у материнской могилы. Я пуст, я раздал все, что было во мне, и, согревая других, я сгорел. А сил, чтобы снова наполнить ту чашу, нет уже.

Может быть завтра, когда солнце снова взойдет над этой холодной равниной, и мертвые, орошонные светом его, откроют глаза и поднимутся, и птицы вновь полетят надо мною, я перестану стенать и страшиться, и вновь буду верить в способность свою изменить что-то.

А может я не поднимусь уже более с этой травы, и восточный ветер будет лизать мое иссохшее тело, покуда не обратится оно в прах, и не станет меня вовсе.