ДУЭНДЕ, ТЕМА С ВАРИАЦИЯМИ
(отрывок из лекции Федерико Гарсиа Лорка)



Без ухищрений, поскольку мне как поэту претит и полированный блеск, и

хитроумный яд, и овечья шкура поверх волчьей усмешки, я расскажу вам,

насколько сумею, о потаенном духе нашей горькой Испании.

На шкуре быка, распростертой от Хукара до Гвадалете и от Силя до

Писуэрги (не говоря уж о берегах Ла-Платы, омытых водами цвета львиной

гривы), часто слышишь: "Это - дуэнде". Великий андалузский артист Мануэль

Торрес сказал одному певцу: "У тебя есть голос, ты умеешь петь, но ты ничего

не достигнешь, потому что у тебя нет дуэнде".

По всей Андалузии - от скалы Хаэна до раковины Кадиса - то и дело

поминают дуэнде и всегда безошибочно чуют его. Изумительный исполнитель

деблы, певец Эль Лебрихапо говорил: "Когда со мной дуэнде, меня не

превзойти". А старая цыганка-танцовщица Ла Малена, услышав, как Брайловский

играет Баха, воскликнула: "Оле! Здесь есть дуэнде!" - и заскучала при звуках

Глюка, Брамса и Дариуса Мийо. Мануэль Торрес, человек такой врожденной

культуры, какой я больше не встречал, услышав в исполнении самого Фальи

"Ноктюрн Хепералифе", сказал поразительные слова: "Всюду, где черные звуки,

там дуэнде". Воистину так.

Эти черные звуки - тайна, корни, вросшие в топь, про которую все мы

знаем, о которой ничего не ведаем, но из которой приходит к нам главное в

искусстве. Испанец, певец из народа говорит о черных звуках - и

перекликается с Гете, определившим дуэнде применительно к Паганини:

"Таинственная сила, которую все чувствуют и ни один философ не объяснит".

Итак, дуэнде - это мощь, а не труд, битва, а не мысль. Помню, один

старый гитарист говорил: "Дуэнде не в горле, это приходит изнутри, от самых

подошв". Значит, дело не в таланте, а в сопричастности, в крови, иными

словами - в древнейшей культуре, в даре творчества.

Короче, таинственная эта сила, "которую все чувствуют и ни один философ

не объяснит", - дух земли, тот самый, что завладел сердцем Ницше, тщетно

искавшим его на мосту Риальто и в музыке Визе и не нашедшим, ибо дух, за

которым он гнался, прямо с эллинских таинств отлетел к плясуньям-гадитанкам,

а после взмыл дионисийским воплем в сигирийе Сильверио.

Каждый человек, каждый художник (будь то Ницше или Сезанн) одолевает

новую ступеньку совершенства в единоборстве с дуэнде. Не с ангелом, как нас

учили, и не с музой, а с дуэнде. Различие касается самой сути творчества.

Ангел ведет и одаряет, как Сан-Рафаэль, хранит и заслоняет, как

Сан-Мигель, и предвещает, как Сан-Габриэль.

Ангел озаряет, но сам он высоко над человеком, он осеняет его

благодатью, и человек, не зная мучительных усилий, творит, любит, танцует.

Ангел, выросший на пути в Дамаск и проникший в щель ассизского балкона и

шедший по пятам за Генрихом Сузо, повелевает, - и тщетно противиться, ибо

его стальные крылья вздымают ветер призвания.

Муза диктует, а случается, и нашептывает. Но редко - она уже так

далеко, что до нас не дозваться. Дважды я сам ее видел, и такой изнемогшей,

что пришлось ей вставить мраморное сердце. Поэт, вверенный музе, слышит

звуки и не знает, откуда они, а это муза, которая питает его, но может и

употребить в пищу. Так было с Аполлинером - великого поэта растерзала

грозная муза, запечатленная рядом с ним кистью блаженного Руссо. Муза ценит

рассудок, колонны и коварный привкус лавров, а рассудок часто враг поэзии,

потому что любит обезьянничать и заводит на предательский пьедестал, где

поэт забывает, что на него могут наброситься вдруг муравьи или свалится

ядовитая нечисть, перед которой все музы, что гнездятся в моноклях и розовом

лаке салонных теплиц, бессильны.

Ангел и муза нисходят. Ангел дарует свет, муза - склад (у нее учился

Гесиод). Золотой лист или складку туники в лавровой своей рощице поэт берет

за образец. А с дуэнде иначе: его надо будить самому, в тайниках крови. Но

прежде - отстранить ангела, отшвырнуть музу и не трепетать перед фиалковой

поэзией восемнадцатого века и монументом телескопа, где за стеклами дышит на

ладан истощенная правилами муза.

Только с дуэнде бьются по-настоящему.

Великие артисты испанского юга - андалузцы и цыгане - знают, что ни

песня, ни танец не всколыхнут душу, если не придет дуэнде. И они уже

научились обманывать - изображать схватку с дуэнде, когда его нет и в

помине, точно так же, как обманывают нас каждый божий день разномастные

художники и литературные закройщики. Но стоит присмотреться и подойти

по-свойски - рушатся все их нехитрые уловки.

Однажды андалузская певица Пастора Павон, Девушка с гребнями, сумрачный

испанский дух с фантазией под стать Гойе или Рафаэлю Эль Гальо, пела в одной

из таверн Кадиса. Она играла своим темным голосом, мшистым, мерцающим,

плавким, как олово, кутала его прядями волос, купала в мансанилье, заводила

в дальние глухие дебри. И все напрасно. Вокруг молчали.

Пастора Павон кончила петь в полном молчании. Лишь ехидный человечек,

вроде тех пружинистых чертенят, что выскакивают из бутылки, вполголоса

произнес: "Да здравствует Париж!" - и в этом звучало: "Нам не надо ни

задатков, пи выучки. Нужно другое".

И тогда Девушка с гребнями вскочила, одичалая, как древняя плакальщица,

залпом выпила стакан огненной касальи и запела, опаленным горлом, без

дыхания, без голоса, без ничего, но... с дуэнде. Она выбила у песни все

опоры, чтоб дать дорогу буйному жгучему дуэнде, брату самума, и он вынудил

зрителей рвать на себе одежды, как рвут их в трансе антильские негры перед

образом святой Барбары.

Девушка с гребнями срывала свой голос, ибо знала: этим судьям нужна не

форма, а ее нерв, чистая музыка - бесплотность, рожденная реять. Она

пожертвовала своим даром и умением, - отстранив музу, беззащитная, она ждала

дуэнде, моля осчастливить се поединком. И как она запела! Голос уже не играл

- лился струей крови, неподдельной, как сама боль, он ветвился десятипалой

рукой на пригвожденных, но не смирившихся ступнях Христа, изваянного Хуаном

де Хуни.



Приближение дуэнде знаменует ломку канона и небывалую, немыслимую

свежесть - оно, как расцветшая роза, подобно чуду и будит почти религиозный

восторг.



Если свобода достигнута, узнают ее сразу и все: посвященный - по

властному преображению расхожей темы, посторонний - по какой-то необъяснимой

подлинности. Однажды на танцевальном конкурсе в Хересе-де-ла-Фронтера первый

приз у юных красавиц с кипучим, как вода, телом вырвала восьмидесятилетняя

старуха - одним лишь тем, как она вздымала руки, закидывала голову и била

каблуком по подмосткам. Но все эти музы и ангелы, что улыбались и пленяли,

не могли не уступить и уступили полуживому дуэнде, едва влачившему ржавые

клинки своих крыльев.



Дуэнде возможен в любом искусстве, но, конечно, ему просторней в

музыке, танце и устной поэзии, которым необходимо воплощение в живом

человеческом теле, потому что они рождаются и умирают вечно, а живут

сиюминутно.



Вся мощь античного демона влилась в это свидетельство культуры и

чуткости нашего народа, в это безупречное празднество, возносящее человека к

вершинам его ярости, гнева и плача. В испанском танце и в бое быков не ищут

развлечения: сама жизнь играет трагедию, поставленную дуэнде, и ранит в

самое сердце, пока он строит лестницу для бегства от мира.

Дуэнде несет плясунью, как ветер песок. Его магическая сила обращает

девушку в сомнамбулу, красит молодым румянцем щеки дряхлого голодранца, что

побирается по тавернам, в разлете волос обдает запахом морского порта и

дарит рукам ту выразительность, что всегда была матерью танца.

Лишь к одному дуэнде неспособен, и это надо подчеркнуть, - к

повторению. Дуэнде не повторяется, как облик штормового моря.



Сильнее всего дуэнде впечатляет в бое быков - здесь он борется и со

смертью, готовой уничтожить его, и с геометрией строго рассчитанного

действа.

У быка своя орбита, у тореро - своя, и соприкасаются они в опасной

точке, где сфокусирована грозная суть игры.

Довольно и музы, чтобы работать с мулетой, достаточно ангела, чтобы

втыкать бандерильи и слыть хорошим тореро, но когда надо выйти с плащом на

свежего быка и когда надо его убить, необходима помощь дуэнде, чтобы не

изменить художественной правде.