Все мы любим писать периодически в своих блогах, послания нахуй друг другу. По этому поводу размещаю рассказ Станислава Лема на тему. Написан рассказ в жанре: рецензия на несуществующую книгу. Прошу прощение за оформление поста...Поскольку  сканировал с книги и распознавал файнридером, то могут быть опечатки.

                                             Raymond Seurat « TОI »

                                                      (Ed    Denoel)

                                                            « T Ы »

Роман отступает назад, к автору, то есть описание вымыш­ленной действительности заменяет описанием возникнове­ния вымысла. Это, во всяком случае, происходит в аван­гардной европейской прозе. Вымысел приелся писателям, они перестали считать его обязательным, он надоел им, они не верят в свое всемогущество; они уже не верят, что после их слов «да будет свет» читателя ослепит сияние. Од­нако то, что они именно так говоряту что они могут так говорить, не вымысел. Роман, описывающий собственное появление, оказался лишь первым шагом в этой ретираде; ныне уже не пишут произведений,  показывающих свое возникновение, — регламент конкретного созидания уже весьма тесноват! Пишут о том, что могло бы быть написа­но... из возникающих в голове замыслов выхватываются отдельные наброски, и странствование среди этих фрагмен­тов, которые никогда не станут текстами в обычном пони­мании, выглядит сегодня как самозащита. Надо полагать, здесь не последний рубеж, хотя у писателей возникает впе­чатление, будто эти отступления имеют предел, будто по­этапно они ведут туда, где бодрствует сокровенный, таин­ственный «абсолютный эмбрион» любого творчества — тот зародыш, из которого могли бы появиться на свет мириады произведений. Но представление о таком эмбрионе — ил­люзия.  «Первоисточники» настолько недоступны, что на деле их  не существует:  возвращаться  к ним — значит впасть в грех regressus ad infinitum*; можно еще написать книгу о том, как пытались писать книгу о том, что хоте­лось написать, и т.д.
     «Ты» Раймона Сера — это попытка выйти из тупика иным образом, не прибегая к очередному отходному манев­ру, — броском вперед; прежде авторы всегда обращались к читателю, однако не затем, чтобы говорить о нем, Сера же поставил перед собой именно такую задачу. Роман о чита­теле? Да, о читателе, но уже не роман, поскольку обраще­ние к читателю означает какой-то рассказ, разговор о чем-то — и если не о чем-то (антироман!), то, во всяком случае, непременно для него. Значит, тем самым, услужение. Сера счел, что хватит этих извечных служений: он решил взбун товаться.      Честолюбивая идея, ничего не скажешь. Произведе­ние — бунт против отношений «певец — слушатель», «рассказчик — читатель»? Восстание? Вызов? Но во имя чего? На, первый взгляд это кажется бессмыслицей: не хо­чешь, писатель, служить, рассказывая, — значит, замолчи и тогда перестанешь быть писателем; выхода из дилеммы нет — в таком случае, что за квадратуру круга создал Рай-мон Сера?
     Мне кажется, оформление своего замысла Сера усмотрел у де Сада. Де Сад сначала создавал замкнутый мир — зам­ков, дворцов,  монастырей, — чтобы заключенную в нем толпу поделить на палачей и жертв; мучители, получая на­слаждение от мук истязуемых, уничтожали их, в скором времени оставались среди своих и, чтобы не останавливать­ся, должны были начинать самоистребление, которое в эпи­логе приводило к герметичному одиночеству самого жизне­способного из палачей — пожравшего, поглотившего всех и обнаруживающего в этот момент, что он не только porte parole** автора, но и сам автор, заключенный в Бастилию маркиз Альфонс Донат де Сад. Остается лишь он, поскольку лишь он не является плодом вымысла. Сера несколько по-иному увидел эту связь: кроме автора наверняка есть, всегда должен быть некто не выдуманный по отношению к произ­ведению: читатель. И он сделал именно этого читателя сво­им героем. Но говорит все же не сам читатель: такое пове­ствование  было  бы  мистификацией,   о  читателе  говорит писатель — отказываясь от служения.
    Здесь речь идет о литературе как о духовной проститу­ции — потому именно, что, создавая ее, надо услужать. Нужно добиваться расположения, заискивать, показывать, на что ты способен, демонстрировать мускулатуру стиля, исповедоваться, предполагая в читателе наперсника, отда­вать ему самое лучшее, пытаться заинтересовать его, удер­жать его внимание — одним словом, заигрывать, добивать­ся подачек, обивать пороги, продаваться — какая мерзость! Когда издатель играет роль сутенера, литератор — прости­тутки, а читатель — клиента публичного дома, вы, осознав это положение вещей, чувствуете нравственную дурноту. Не решаясь, однако, прямо отказаться от услужения, писа­тели начинают уклоняться от него: они услужают, но пре­тенциозно; вместо того, чтобы кривляться на потеху пуб­лики,  — наводят тоску; вместо того,  чтобы показывать прекрасные вещи, — назло читателю начинают подсовы­вать ему мерзости, как если бы взбунтовавшийся повар на­рочно портил еду, приготовленную для хозяйского стола, — не нравится, так не ешьте! Как если бы уличная женщина, устав от своего ремесла, но не в силах порвать с ним, пе­рестала бы заговаривать с клиентами, краситься, наряжать­ся, заискивающе улыбаться, — однако что с того, если она и дальше торчит на углу, готовая пойти с клиентом, хотя бы и надутая, мрачная, злая; это не настоящий бунт, а под­дельный, половинчатый, это ложь и самообман — кто зна­ет, не хуже ли он нормальной, солидной проституции, по­скольку она, во всяком случае, не заботится о своем облике, не изображает благородства, неприступности, безупречной добродетели!
     И что же? Отказаться от службы возможному клиенту, открывающему книгу, как двери борделя, и нахально лезу­щему внутрь в полной уверенности, что его тут безропотно обслужат, этому верзиле, мерзавцу набить морду, осыпать его бранью и спустить с лестницы? Ну нет, это было бы для него слишком незатейливо, слишком легко, слишком прият­но, он поднялся бы, отер лицо, отряхнул пыль со шляпы и отправился бы в соседнее заведение. Наоборот, его нужно затащить внутрь, а уж там задать выволочку. Тогда только он как следует попомнит свой прежний романчик с литера­турой, эти бесконечные Seitensprung'и*** от книжки к книж­ке. Ну и «creve, canaille!», как восклицает Раймон Сера на одной из первых страниц романа «Ты», — издыхай, мерзавец, но смотри — не подохни слишком рано, соберись с      си­лами, тебе еще многое придется выдержать, тут ты и   запла­тишь за свой высокомерно-снобистский  промискуитет.
     Это любопытно как идея и, быть может, даже как воз­можность создания своеобразной книги — которой Раймон Сера все же не написал. Он не преодолел дистанции между бунтарским замыслом и художественно достоверным произ­ведением; книга его не имеет композиции и отличается, прежде всего, увы, феноменальной даже для теперешних времен нецензурностью языка. Да, в словотворческой изо­бретательности автору не откажешь; его барочные обороты иногда затейливы. («Ну, трухлявая башка, кляча гнилозу-бая, без пяти минут покойник! Сейчас ты получишь все, что причитается, а если думаешь, это похвальба, подойди-ка поближе, увидишь, как я тебя прикончу. Тебе не нра­вится? Ну, что ж, ничего не попишешь».) Таким образом, нам обещают пытки — изображенные; это не внушает до­верия.
     В своей «Литературе как тавромахии» Мишель Лери справедливо отметил, что литературное произведение, что­бы быть действенным, должно переступить через многое. Поэтому Лери рискнул скомпрометировать себя в автобио­графии, — однако обругать читателя последними словами можно без малейшего реального риска, поскольку услов­ность оскорблений остается непреодоленной; ведь, заявляя, что он не станет больше услужать, что уже не служит, Сера не перестает развлекать нас — следовательно, самим отка­зом от службы продолжает служить... Он сделал первый шаг, но не двинулся дальше. Может быть, задача, которую он поставил перед собой, неразрешима? Как еще можно бы­ло поступить? Обвести читателя вокруг пальца, увлечь его повествованием по ложному пути? Так уже делалось сотни и тысячи раз. При этом проще всего считать, что этот вы­вихнутый, безумный текст не есть результат обдуманного маневра; он порожден беспомощностью, а не коварством. Можно написать действенную книгу-оскорбление, пойти на присущий такому поступку риск, только имея конкретного, единственного адресата; но тогда это будет письмо. Стремясь оскорбить всех нас, читателей, принизить роль реципиента литературы, Сера никого не задел, он всего-навсего проде­лал ряд головоломных языковых трюков, которые довольно скоро приедаются. Если пишешь обо всех либо обо всем сра­зу — пишешь ни о ком и ни для кого. Сера проиграл, по­скольку есть одна действительно логичная форма писательского бунта против литературного служения — молчание; все остальные виды мятежа — просто обезьяньи ужимки. Господин Раймон Сера, наверное, напишет другую книгу и тем самым совершенно уничтожит первую, этого не избе­жать — разве что он станет раздавать пощечины своим чи­тателям у входа в книжные лавки. В таком случае ему не откажешь в последовательности поведения — человека, но не писателя, поскольку от провала, каким оказался роман «Ты», спастись нельзя ничем.

 * Здесь — дурной бесконечности (лат.)

 **Выразитель мыслей (фр.).

 *** Похождения (нем.)

 «Toi», 1971

 © В.Кулагина-Ярцева, перевод, 1995