Моя собственная ложь
Автор: Lkv
Название: Моя собственная ложь.
Бета: сам автор (Lkv)
Пейринг: Третий Казекаге/Сасори
Рейтинг: NC-14
Жанр: психоделика
Состояние: Окончен.
Дисклеймер: Все принадлежит Кишимото
Примечание: Поскольку характер Третьего в манге не прописан, автор занимается экспериментированием. Что касается Сасори – скорее всего, персонаж будет ООС.
Предупреждение: Педофилия, изнасилование.
Саммари: Действие происходит до того, как Сасори покинул Суну и стал марионеткой.

Когда Дейдара спросил у меня, зачем, потакая своему искусству, я превратил себя в марионетку, я ответил: «Потому что для меня искусство – это то, что будет существовать вечно». Что никогда не обратиться в прах и будет сверкать в нескончаемом полете времени, всегда. Я сказал правду. Для меня искусство всегда было чем-то вечным, красивым, таким близким и одновременно далеким. Как человеческая марионетка. Бывшая когда-то живым существом и сохранившая его облик, она никогда не даст забыть мне о человеке, которого я убил. Я смогу прикоснуться к ней, смогу, дергая невидимые тонкие нити чакры, увидеть движения иссушенного мертвого тела. Он будет близко. И далеко. Потому, что мертвые губы куклы никогда уже не заговорят боле. Потому, что я никогда не смогу увидеть живого блеска в стеклянных глазах.
Но это мое искусство. Оно – все для меня.
Да, это мое искусство, а не причина, по которой теперь я так же мертв, как все мои куклы.
- Отличные растут шиноби! – высокий темноволосый мужчина весело рассмеялся, глядя, как один из мальчишек не может добросить сюрикен до тренировочного столба с красными метками цели. Двое учителей: молодой, лет двадцати, мужчина с всегда грустными черными глазами и женщина со светлой копной волос, строго глядели в сторону нерадивого ученика. «При Казекаге… Боже! Он даже не может добросить, не то что в цель попасть», - злость и досада так и читались на их лицах. А Третий лишь снова рассмеялся, когда мальчик, бросая сюрикен, в очередной раз промахнулся.
- Нет, отличные все-таки шиноби растут у нас, - он поправил шляпу, с синим иероглифом, гласящим «Казе» посередине, и довольно улыбнулся, - Упорные…
Сасори безразлично смотрел на его улыбающиеся губы, по-взрослому жесткое загорелое лицо. Их Казекаге. Лидер деревни и самый сильный ее шиноби. Сасори часто задумывался над тем, каким должен быть человек, правивший сотнями жизней других. И какими должны быть его глаза, если в пошлом году он отправил на верную гибель дух своих подчиненных.
«Маму и Папу».
Он не должен был так сейчас улыбаться.
Сасори презрительно отвернулся от Казекаге и достал из широкого коричневого рукава небольшой свиток. Развернул. Черные, аккуратно выведенные на белом листе пергамента иероглифы покрыл белый туман, и через мгновенье перед Сасори лежала его новая марионетка, третья по счету после его родителей.
- А это что за малыш?- прозвучал нал ним громкий низкий голос.
Мальчик повернул голову. Казекаге стоял прямо перед ним и с интересом разглядывал небольшую куклу.
Учителя воодушевились.
- Это Сасори, - светловолосая женщина подошла к ним поближе, - Внук Чие-ба-самы.
- Той самой?! – удивленно воскликнул шиноби. Сасори уже второй раз оказалось, как его барабанные перепонки лопаются от этого низкого грудного баса, - Даа… Стало быть, ты тоже кукловод? Красивую тебе марионетку бабушка сделала.
- Ее сделал я… - слегка смутившись, не желая показаться хвастливым, произнес тихо Сасори.
Казекаге вопросительно обернулся на учителей.
- Это правда, - снова подала голос наставница, - Сасори сделал свою первую марионетку, которую вы и видите сейчас, в семь лет, - они не знали о двух других куклах, внешностью так сильно схожих с покойными родителями Сасори. Никто не знал. Только бабушка. И она просила его ни кому не говорить об этом.
Казекаге снова повернул голову в сторону мальчика: в его глазах светилось неподдельное восхищение. Сасори зарделся. Ему не было дела до похвалы учителей, знакомых и ребят из его класса, но то, что самый сильный шиноби деревни смотрел на него, этим восторженным взглядом, то, что он был сейчас перед ним и, Сасори знал точно, думал только о нем, заставляло подниматься теплую волнующую сердце волну целого каскада эмоций и чувств где-то в груди.
Потом Казекаге снова рассмеялся, глядя на маленького до ужаса серьезного мальчика перед собой.
- Молодец, - он положил тяжелую, загрубевшую от сражений руку на голову Сасори и взъерошил красные волосы, - Ты станешь отличным шиноби, малыш. И уже сейчас, - он кивнул в сторону марионетки, - Ты отличный кукловод.
- Правда? – переспросил зачем-то Сасори, заглядывая в темные с неугасающими искрами смеха глаза Казекаге.
- Правда-правда,- шиноби легонько щелкнул его по носу и поднялся на ноги, - Ну, до встречи, малыш.

Следующая встреча произошла через шесть лет.

Темно-красные капли свисали с тонких белых пальцев. Время от времени самая крупная их них медленно, словно во сне, скатывалась с кожи и падал вниз. На земле, под руками, виднелись черные точки, в тех местах, где кровь впиталась в почву. Перед взором все плыло. Острый, резко бьющий в нос, запах крови кружил голову. Сасори смутно чувствовал дрожь в руках. Сзади приближались голоса.
- Эй! – один из них.
Кто-то схватил его за плечо.
- Эй! Парень!
- Что здесь происходит?
«Какой знакомый голос…»
Люди, собравшиеся вокруг сидящего в молчание Сасори, повернули голову в его сторону.
- Казекаге-сама, - начал один из них, - Вражеские шиноби – шесть человек – вторглись на нашу границу. С ними столкнулась девятая команда… - он говорил что-то еще, Сасори не мог понять что. Кукловод продолжал глядеть себе под ноги, плохо вслушиваясь в чужие слова. Он словно был в другом мире. И перед его глазами стояло потное, искривившее от боли рот, лицо шиноби, одного из тех шести.
- Ты ранен? – такой громкий голос было трудно не услышать, наверное, и мертвому. Сасори чуть приподнял голову. Надо же, они одни. Никого: ни прибывших на помощь, поздно, как скорее всего, бывает всегда, ниндзя Суны, ни раненных товарищей и джоунина-наставника Сасори – никого. Только они. А вокруг запах смерти.
Закрытые белой, пропитавшейся в некоторых местах красным, мертвые тела сразу приковали к себе взгляд кукловода. Казекаге потряс его за плечи.
- Ну же, я не могу оставаться тут с тобой долго, - Сасори снова перевел взгляд в его сторону. Эти глаза: сосредоточенность, волнение и боль внутри. И жалость… Неужели к нему?
- Скоро сюда прибудет спецотряд, - Третий кивнул головой на раскуроченное поле битвы сзади. Под спецотрядом он имел в виду чистильщиков, тех, кто убирает трупы, после завершения схватки, - Сейчас мы должны уйти отсюда.
Он смотрит на него, хмурится. Наконец, снова спрашивает:
- Эта кровь твоя?
- Это? – кукловод снова смотрит на свои руки. Голос абсолютно спокоен: он и сам не ожидал, что сможет сохранить привычное хладнокровие сейчас. Или, может, это не более чем шок? – Нет, со мною все в порядке, - он отбрасывает руку в сторону, и капли крови резко срываются с нее, покрывая листья приземистого пышного куста рядом маленькими багровыми кляксами. А рука дрожит. Сасори с силой сжимает кулак. Шок, определенно.
Третий вздыхает, скрещивает руки на груди и обращается к нему:
- Сколько тебе лет, парень?
- Тринадцать.
- Вот как, - Казекаге задумчиво щупает грязный острый подбородок, - И правда, слишком рано.
- Переживу,- холодно бросает Сасори и поворачивается, собираясь уходить.
- Ты думаешь? – на его плечо ложится крепкая рука, - А если я скажу, что видел как дрожали твои руки? Что, все равно продолжишь врать мне, что все в порядке? Извини, но… Я не могу тебя вот так просто отпустить.
Сасори останавливается. Позволяет Казекаге развернуть себя лицом к нему и снова сталкивается с взглядом темных глаз Третьего. В них нет, того смеха, который запомнил Сасори в детстве.
- Слушай внимательно, - говорит мужчина, - Кто знает, когда еще увидимся с тобой. Поэтому хочу, чтобы ты запомнил. Запомнил хорошенько: убийству человека, ради чего бы оно не совершалось, нет оправдания. Нет ни одного, кроме… спасения невинной жизни. И сейчас за этим поединком стояли жизни твоих товарищей, друзей, жителей всей деревни, а потому… Не смей себя винить! Слышишь? Не смей себя винить!

Он тряс меня за плечи, говорил эти глупые слова, надеясь спасти того чистого ребенка во мне, спасти все светлое и невинное, что во мне было.
Он спас.
Я поверил в каждое его слово, не сильно задумываясь над смыслом его речей, не пытаясь взвесить и примерить на себя его правду. Мне было достаточно того, что он снова, как шесть лет назад, был рядом со мной, и все его мысли в то мимолетное мгновенье были лишь обо мне.
Он сказал: «Кто знает, когда увидимся с тобой», - но я твердо решил, что это случиться как можно скорее. Сам не зная почему, я хотел видеть, слышать его и принимать эту заботу и ласку. Оглядываясь в прошлое, теперь я могу сказать точно, что попросту искал тогда, подобно многим другим, как я потерявшим родителей в раннем возрасте, детям, в Третьем своего отца. Никогда не зная родного, я нашел в Третьем его идеал. Идеал отца, идеал Лидера, идеал мужчины. И, каким бы глупым и типичным это не было, но тогда я действительно хотел стать на него похожи. Красивое искусство игры с марионеткой, титулы шиноби перестали меня волновать. Был только он…

Красное зарево опустилось на уставшую вымученную очередным рабочим днем Суну. По пустевшим улицам встречался лишь караул, собиравшейся на ночное дежурство. Нехотя шиноби шли к обнесенной вокруг селения крепости. Сухой пустынный воздух наполнялся прохладой.
Сасори сидел в комнате Третьего, в той части резиденции, которая не предназначалась непосредственно для работы на посту Казекаге. Прошло около полугода с тех пор, как впервые за шесть лет они встретились с Третьим. Встретились лицом к лицу, потому что, до этих пор, кукловод часто видел Казекаге: на городских собраниях или на распределение миссий – но те встречи были пусты и не стояли для Сасори ровным счетом ничего. Он не мог ни поговорить с ним, ни даже получить хоть одного его взгляда. И потому кукловод считал – шесть лет они не виделись с того момента, когда он семилетним ребенком впервые говорил с Казекаге. Шесть лет. А теперь…
У него уже вошло в привычку каждый день, после задания приходить в просторную, всегда, даже в сумерках, казавшейся светлой, будто где-то внутри нее было свое маленькое солнце, комнату Третьего. Она была для Казекаге одновременно и гостиной, и библиотекой, а в последнее время – единственным местом, в котором он мог остаться с Сасори наедине.
Этот мальчик, с всегда серьезными, немного грустными карими глазами и по-детски миловидным лицом, на котором, наверное, не больше трех раз за все время их знакомства Казекаге посчастливилось увидеть улыбку, запал в сердце Третьего. Долгими часами просиживая в кабинете, Казекаге думал о нем и никак не мог понять – почему? Этот мальчик, Сасори, почему именно его хочет видеть каждый вечер Третий, направляясь к себе в комнату, почему именно рядом с ним чувствует известный всем своей черствостью Казекаге странную теплоту в душе, почему он так смотрит на красные, отливающие рыжим в солнечном свете, волосы Сасори, на его хрупкие угловатые плечи? Так он спрашивал сам себя, отстраненно перелистывая доклады с заданий и механически распределяя на классы миссии, и уже знал ответ на каждый из своих вопросов, но боялся признаться себе в том, что знает.
- Казекаге-сама, - негромкий голос Сасори, - Я хочу вам кое-что показать.
Он достает из складок одежды свиток, тонкие пальцы развязывают бечевку, перехватывающую его, и кукловод опускается на колени, попутно разворачивая длинный, покрытый мелкими иероглифами пергамент.
Новая марионетка.
Она хороша: красивое отточенное лицо, искусно-сделанные глаза сверкают как живые. Кожа марионетки матовая, невероятно светлая, почти белая, будто она сделана не из дерева, а из фарфора.
- Красивая, - оценивает Третий, подкладывая руку под голову и снова оглядывая профиль кукольного лица, - Она боевая?
- Пока нет,- Сасори слегка улыбается и пускает еле заметные нити чакры к понуро склонившей голову фигуре. Марионетка оживает: плавно переступая с ноги на ногу, подходит к Казекаге, чуть слышно скрепя деревянными суставами. Остановившись перед Третьим, кукла опускается рядом и смотрит, наклонив голову, на него своими стеклянными глазами. Она похожа на кокетливую гостью. Казекаге улыбается, глядя на нее.
- Не знаю, какое оружие лучше сделать такой кукле, - рассуждает Сасори, - Не хотелось бы останавливаться на катане – слишком предсказуемо, однако, по-моему, именно она больше всего подходит этой марионетке.
Он говорит и не замечает, как Казекаге смотрит на него: пронизывающе, жадно.
- Вы… - Сасори поворачивается к нему и, уловив этот взгляд, замолкает.
- Почему ты так любишь этих кукол, Сасори? – спрашивает Третий, не отводя от него глаз.
Тот отвечает не сразу, долго молчит, наклонив голову набок, неосознанно копируя застывшую рядом с Казекаге марионетку. Наконец, он неуверенно отвечает:
- Они… похожи на людей. Но, в отличие от людей, они всегда рядом.
- И делают то, что ты хочешь?
Сасори хмурится.
- Быть может…
- Понятно… - Казекаге встает и подходит к кукловоду, - Но согласись, люди-то все-таки лучше, - Сасори немного сторонится, недоверчиво поглядывая в его глаза, - Они живые, и они дышат… Они могут улыбаться, - и Третий, будто бы в подтверждение своих слов, улыбается, ласково глядя на мальчика, - Ну, и самое главное, наверное, достоинство в людях – они способны на привязанность. Иногда куда большую, чем ты думаешь.
Сасори молча слушал его, даже не пытаясь возразить, но с каждой фразой становился все более замыкался в себе; его глаза отчужденно смотрели на Третьего, он не привык к таким словам и смутно чувствовал за ними то самое, что так упорно пытался скрыть от него Казекаге. От него. И от себя.
Когда Третий, положив руку ему на плечо, попытался притянуть его к себе и обнять, Сасори вздрогнул, но не остановил его. Казекаге прижал мальчика к себе, проводя рукой вниз по его шее.
Кукловод стоял, уткнувшись лицом в широкую грудь Казекаге, в его глазах перемешались удивление, капля радости и испуг, в голове вихрем проносились мысли, одна за другой, но Сасори не мог уловить ни одну из них. На плечах чувствовались грубые, не пригодные для ласки, руки Третьего, теперь так нежно обнимавшие его. Но неизвестность, мелькающая где-то впереди, пугала. Сасори просто не знал, как следовало ему поступить сейчас.
Его спас стук в дверь и голос неизвестного «Казекаге-саме!»
Третий отпустил мальчика и, крикнув «Войдите», направился к двери.
Сасори остался стоять посреди комнаты, заблудшим взглядом глядя куда-то в пол. Он никак не мог понять, что же произошло сейчас, что хотел сделать Третий, и, самое главное, что должен был теперь чувствовать он. Но сердце молчало, не давая Сасори подсказки, только гулко стучала кровь в висках.

После того вечера Казекаге впервые пришел в мастерскую Сасори. Он никогда там не был раньше: была ли этому причиной обычная нехватка времени или его личное нежелание – неизвестно. Но однажды, в полдень, когда жаркое пустынное солнце загнало селян под деревенские крыши, он тихо отворил тяжелую старую дверь мастерской.
- Казекаге-сама? – на всегда спокойном, словно маска, лице кукловода мелькнуло неподдельное удивление, - Что вы здесь делаете?
Третий, игнорируя вопрос, вошел в комнату, оглядываясь по сторонам. Над потолком, подвешенные за туловище, покачивались огромные, зачастую намного больше нормального человеческого роста, куклы. Все как одна с серой кожей и проглядывающей сквозь ветхие балахоны сталью оружия.
- Они выглядят не так красиво как те марионетки, что ты показывал мне, - заметил Казекаге когда они, миновав традиционные приветствия, сели рядом с заваленным стружкой и грудой готовых и недоделанных деталей столом.
- Да… - Сасори повел взглядом, критически осматривая безмолвных кукол, - Это старые марионетки, сделанные еще моим прадедушкой. Они – оружие…и только.
- А твои куклы? – спросил Третий, - Разве они не такое же оружие для шиноби как эти?
- Мои? – Сасори немного самонадеянно улыбнулся, - Мои куклы – искусство. Потому они и красивы и опасны одновременно.
Казекаге снисходительно улыбнулся, сверху вниз бросая взгляд на красноволосую, растрепанную от работы, голову Сасори.
- Какая моя кукла вам нравится больше всего? – задает в свою очередь вопрос тот.
- Даже не знаю, - немного подумав, честно отвечает Третий, - Все хороши, - он улыбается и треплет кукловода по голове.
Сасори скептически смотрит на него, не возражая, однако, против руки Казекаге, перебирающий его пряди.
- Мне кажется, вы мне врете…
- Как не стыдно упрекать своего Казекаге во лжи, - Третий делает вид, что недоволен.
- Нет… - Сасори неожиданно становится задумчив, - просто мне было бы интересно узнать ваше мнение, - он подчеркивает слово «ваше».
Казекаге недолго смотрит на него, словно что-то обдумывая про себя, на что-то решаясь.
- Ну что ж, - наконец, произносит он, - Тогда слушай. Мне не нравятся твои марионетки, и я не считаю их красивыми. Потому… что, что сравнивая каждую их них с тобой, ясно вижу, ты лучше…
Кукловод удивленно вскидывает голову и как-то взволнованно сморит на него.
- Да, лучше. И, если бы ты когда-нибудь захотел сделать идеальную лицом и телом марионетку и спросился моего совета, я бы ответил: «Сделай ее как можно более похожей на себя».
На щеках Сасори мелькает чуть заметный румянец. Он отворачивается, поднимая руку за недоделанной кукольной кистью на столе, желая спрятать свое смущение за этим жестом.
Третий перехватывает руку кукловода, замеревшую в воздухе, и, притянув ее к себе, легонько касается губами запястья. В глазах Сасори мгновение колышется непонимание, затем на лице застывает маска отвращения. Казекаге сталкивается с ним взглядом и понимает: он на это не пойдет. Но отступать сейчас глупо и поздно. Третий, дергая за руку, рывком притягивает Сасори к себе.
- Не смотри так, - холодно, словно обращаясь к преступнику, говорит он. Зародившуюся было ласку и нежность смывает волна досады. Этот мальчишка… непокорен. Он ни за что не будет с ним по собственному желанию. Хотя еще вчера смотрел на него глазами, внутри которых светилась доверие и теплота. Несмотря на то, что только с ним улыбался и только с ним был собой. Все это другое. Их чувства рознятся. Но после этого взгляда, полного отвращения, Казекаге внезапно захотелось сломить, покорить себе несговорчивого мальчишку. Он крепко, до боли, сжал запястья парня и, задыхаясь в тихой злобе, повторил, - Не смотри на меня так…
Голова Сасори оказалась прижата к его животу. Казекаге не видел испуга и боли, на секунду озаривших лицо мальчика. Пытаясь вывернуться из крепкой хватки Третьего, Сасори ударил затылком подбородок Казекаге. Слегка ослабляя руки, Третий почувствовал боль в прокушенном языке и металлический привкус во рту; сплюнул кровь. Покрепче обхватив Сасори, повалил его на пол. Тот забрыкался, судорожно дернулись пальцы, пытаясь провести нити чакры к ближней марионетки. Не помогло. Крепко схватил его Казекаге, сжал руки до онемения, так, что побелели пальцы, а его длинные темные волосы упали кукловоду в лицо, не давая нормально вдохнуть.
- Что…Что вы делаете? – осознав, что физически он в проигрыше, Сасори попытался остановить Казекаге хотя бы таким образом, - Прекратите! Вы слышите? Прекратите!
Он не слушал его. В то время, пока одна его рука обхватила запястья кукловода, с силой сдавливая их, другая рвала на теле мальчика одежду. Взору Третьего открылись детские худые плечи, напрягшиеся от безрезультатной борьбы, плоский живот мальчика, нежная, какой она всегда бывает в юности, кожа бедер. Сасори притих под пристальным, горящим незнакомым ему огнем, взглядом Казекаге, пытаясь отвернуть от него лицо, скрыть стыд и обиду. Таким он еще больше нравился Третьему: тихий, покорившийся и пристыженный.
Казекаге припадает губами к тонкой молочно-белой шее, чувствует совсем уже слабые попытки мальчика вырваться, и прикусывает нежную кожу, оставляя красный с крохотными капельками крови след. Опускается вниз по груди, животу, лаская языком детскую кожу, вдыхая аромат чужого тела, и забывается, отпускает руки кукловода, неосознанно предоставляя тому открытую возможность сражаться. Ни кем не сдерживаемый, Сасори отталкивает от себя Третьего, вскакивает, но почему-то не предпринимает ни одной попытки окружить Казекаге бесчисленными марионетками, стоящими в углах мастерской, просто пытается отойти от Третьего как можно дальше. Паника и испуг затуманивают ему голову. Поднимаясь вслед за кукловодом, Третий чувствует подступающую ярость. Догоняет его, забрасывает вперед руку, и между смуглыми жесткими пальцами набиваются пряди красных волос. Хрипя от боли, Сасори падает. Заламывая ему руку, Казекаге прижимает кукловода к плитчатому коричневому полу, чувствуя, как напрягается под ним тело мальчика. Дрожащей рукой спешно расстегивает пояс штанов, стягивает толстую, сразу ставшую казаться тесной, материю с возбудившейся плоти.
Царапая щеку о каменный пол в своих бессмысленных попытках вырваться, Сасори, Сасори вздрагивая, чувствует твердый член, упирающийся ему между ног. Напрягаясь всем телом, снова пытается подняться – не выходит. Кольцо страха охватывает его, а затем Сасори чувствует резкую боль. Третий входит в него, разрывая внутренности. Не пытаясь уже сдерживать себя, Сасори кричит. Крепкая потная ладонь зажимает ему рот. Боль усиливается, от того, что Казекаге начинает двигаться в нем, сначала медленно, а затем – все быстрее, наваливаясь всем телом. По бедрам кукловода тонкими кривыми струйками скользит темная кровь. Из-за нее переносить толчки становится легче, или, может, это тело Сасори уже привыкает к боли. По инерции двигаясь вместе с Казекаге, он уже не пытается кричать, он даже не плачет, хотя в душе сумбур: слезы как будто высохли и не желали появляться в глазах. Осталось какое-то пустое безразличие ко всему: и к деревни, и к ее Лидеру, и к тому, что сейчас с ним делали. И единственное, что он чувствовал кроме него – это тупая ноющая боль где-то в животе. Тогда, ощущая ее, он впервые захотел стать таким же, как все его куклы, глядящие со стен грустными неживыми глазами на все, что бы не происходило перед ними. Не чувствовать ничего.
Еще несколько толчков и Третий кончил, в последний раз вдавливая обмякшее тело мальчика в холодный каменный пол. Отдышавшись, Казекаге вышел из него, одновременно отпуская бедра Сасори, на которых после его пальцев остались темно-красные синяки. Между ног мальчика медленно потекла вязкая кровь, смешавшаяся со спермой. Заломленная ранее рука кукловода шевельнулась, чуть приоткрылись зажмуренные глаза. Казекаге уловил его взгляд, еле заметный за тенью черных пушистых ресниц. В нем не было обид и сожаления. Не было так же боли или страха. Не было и смирения или укора. Не было вообще ничего. Казекаге хотел было остановиться, вернуться к нему, но то было невозможно. После того, что он сделал, это было бы просто глупостью. Сердце кольнуло, но Третий, не задержавшись ни на минуту, быстрым шагом направился к двери мастерской, улавливая боковым зрением, что Сасори, слегка покачиваясь пытается встать.
«Эта наша встреча точно последняя», - подумалось еще тогда ему, на пороге мастерской, когда вместе с снова проснувшимся чувством жалости к мальчику, он ощутил вздымающуюся где-то в глубине души волны презрения к себе.

Но он ошибся.

Чие не могла шевельнуться, не могла вымолвить ни слова, глядя на молодое, не постаревшее ни на день за все то время, что они не виделись, лицо внука. «Как?» - мелькала одна и та же мысль в ее голове, - «Как такое возможно?». Цепкий ум уже подсказывал ответ: он не человек больше; это видно по его глазам, холодным и мертвым – но старая куноичи упорно гнала эту мысль, не желая верить, подобно тому, как двадцать лет назад Третий Казекаге, упираясь взглядом в широкую дверь кабинета резиденции, не верил себе и своим чувствам, ища иной несуществующий ответ.
- Что, ты так удивлена, что не можешь сказать и слова? – такой же мертвый как и его глаза, голос Сасори, - Ну и ладно… Это наша первая встреча за двадцать лет. Хочешь узнать, что я припрятал в рукаве? – в руке кукловода мелькает свиток. Он медленно разворачивает его, открывая взору Чие выведенную его рукою цифру «три» посередине пергамента, - Это может быть еще более удивительно… Его труднее всего было убить и добавить в мою коллекцию, Но именно это сделало его моим любимым.
Рассеивающийся дым открыл взору черную массивную фигуру над ним. Жесткое, с серо-коричневой деревянной кожей знакомое лицо, черные, собранные на затылке волосы – его было невозможно не узнать.
В горле Чие застрял сухой ком, пытаясь ответить на вопрошающие крики Сакуры, она только беззвучно шевелила губами.
«Сандайме Казекаге».

Люди склонны скрывать от себя правду. Они могут порою позволить незаметно, как бы невзначай, узнать истину остальным, но никогда не простят себе, если сами увидят ее. Сколько бы людей не встречалось на моем пути – все они были лжецами. Все они пытались убедить себя в каких-то немыслимых, несуществующих в реальном мире вещах. Зачастую они просто пытались убедить себя в том, что они счастливы. Реже – что счастливы их близкие. Иногда встречались люди, которые уверяли себя и окружающих в том, что ни какая сила не может принести пользу миру и не может сделать счастливыми никого, лишь потому, что сами не обладали ею. Неудачники-писатели врали, что пишут в только лишь для себя, и им не нужна всенародное признание и слава. Неудачники-любовники врали, что им не нужна толпа поклонников, и что в мире есть масса других вещей, способных сделать людей счастливыми, кроме любви.
Но, как бы сильно я не презирал и не ненавидел этих лжецов, я не слишком многим отличаюсь от них. Я так же врал, уверяя себя в том, что единственной причиной, по которой я стал марионеткой, является это искусство и мое преклонение перед ним. Существовать вечно в образе красивой куклы, никогда не познать старость, смерть – все это влекло меня, как и сотни других людей… этот путь к совершенству. Но когда, стоя перед готовой, как капля похожей на меня, новой куклой, я складывал печати, способные перенести меня в нее, единственное, чего я желал тогда – перестать чувствовать что бы то ни было.
И я перестал.
Я не чувствовал больше ни солнечного света, ни ночного холода. Ни росы под босыми ногами с утра, ни прохладного ветра. А где-то в груди все так же томилась тоска. Все так же давило что-то. Хотя больше там не было ничего. Я был пуст, как любая кукла. Я не должен был чувствовать больше ничего, никогда, так же, как все мои марионетки. И все же… Я чувствовал. И злость, и ненависть; и страх, и боль. И ту неясную непонятную мне смесь эмоций, когда смотрел на его марионетку. Путаницу, клубок из сотен чувств, который не распутать. Знаю точно, что не ненавижу, и уверен, что никогда не прощу. Не могу понять что это. Даже спустя столько времени так и не могу понять.
Наверное, лучше просто не верить. Не верить, что, сделав все для того, чтобы больше никогда не почувствовать эту давящую тяжесть в груди, все равно, день за днем, продолжаю ощущать ее. Лучше думать, что вовсе не этого я добивался, превращая свое тело в куклу. Можно придумать сотни других причин и, загородившись ими, стать слепым к правде. Можно убедить в своей лжи тысячи людей, усыпляя красивыми, западающими в душу словами.
Но иногда так жаль… что нельзя заставить поверить в это себя.

вот