Ранее, в черновом варианте, глава имела собственное название - "Кошачий остров". Сюжетная линия Имильке, умницы аль-селеншир, является полноценной частью основного повествования, и я рад наконец поставить её в один ряд с остальными.
     
     Холодный шершавый булыжник, к которому прислонилась детская щека, имел бы славный повод для гордости, прояви он вдруг чудесным образом наличие души. Для уличной бродяжки, болезненно худой, костлявой маленькой девочки с отчаянными бегающими глазками, этот камень давно превратился в закадычного друга, а прикосновение к нему в любую погоду заставляло её приятно поёжиться, напоминая скупые на ласку, усталые натруженные руки матери.
     Булыжник был вбит в мостовую в глухом ответвлении улочки, у самого основания стены, и поэтому почти не знал обывательских ботинок и колёс экипажей. Будто благочестивый отшельник каменного племени, он совсем не видел жизни и не истёрся подобно товарищам-трудягам посредине оживлённой мостовой, у въезда в тупик, где останавливались для разворота тяжёлые повозки с зерном и кирпичами. Весьма далёкий от цивилизации, будто только что сколотый с заснеженных круч далёких гор, камень покоился в самом центре города, не вдаваясь в суету мира людей, и этим был особенно дорог девочке, которая ощущала себя такой же чужой, забытой, брошенной на обочине жизни. А ещё булыжник будил бродяжку по утрам, когда топот ног и громыхание повозок заставляли его слабо вибрировать. Временами от сильного шума девочка вздрагивала и вся сжималась, кутаясь в своё грязное, словно старая ветошь, заношенное суконное платье. Или вцеплялась дрожащими пальцами в загривок очень старой чёрной собаки, ютившейся в этом же углу. Псина была настолько древней, что в её шерсти белели целые седые островки, пучки серебряных нитей, разбегавшиеся по широкой спине. Возможно, собака забралась сюда, чтобы наконец тихонько умереть. Иногда она отрывала морду от земли и приоткрывала большие слезящиеся глаза, с усилием размежив красные воспалённые веки, но взгляд зверя был пустой и бессмысленный. Девочка не знала даже, видит ли собака или только чует её запах. Животное, во всяком случае, не возражало против соседства, к тому же бродяжка, как могла, подкармливала её, порой в ущерб самой себе. В самые холодные ночи девочка, дрожа, обнимала старую псину в слабых попытках согреться. Эта собака, да никому не нужный булыжник, были теми безопасными закутками её мира, среди которых она могла надеяться найти хоть какое-то прибежище посреди беспросветного уныния и самой жалкой нищеты.
     За всё то время, пока она обитала в этом углу, в промежутках между скитаниями по городу и попрошайничеством, девочка видела тысячи мелькавших туда и обратно ног во всевозможной обуви. Щегольские ботинки с отворотами и модные дамские туфельки из синего и красного бархата, витые сандалии, будто сплетённые из изящных комплиментов, и потёртые солдатские сапоги, кожаные острые носы и закрученные, с золотой каймой, аль-сулейдского покроя. Девочка старалась не смотреть вверх, на лица их обладателей. Они казались ей хмурыми и бездушными в сравнении с живой и разнообразной обувью, всегда имевшей в её глазах собственные привычки и настроение. Временами она развлекалась тем, что пыталась представить характер владельца по его ботинкам. Возможно, это нередко ей удавалось, но чаще она засыпала, несмотря на голод, от монотонного мелькания людей в привычной городской суете. И тогда голова девочки постепенно соскальзывала со спины собаки, колыхавшейся от хриплого дыхания, на тот самый, холодный и шершавый булыжник, что своим прикосновением любил будить бродяжку.
     На сей раз это случилось глубокой ночью. Девочка не любила просыпаться в такой час, самый зловещий, тихий, наполненный тревожной недосказанностью и угрозой. Ночь в глубине семистерских трущоб казалась вдвое злее, чем в самом дремучем лесу за стенами города. Среди обветшалых домов, знакомых с ядом людских интриг и горечью бедности, обволакивающая темнота безо всякого стеснения скалилась острыми клыками и глядела алчной пустотой своих глазниц. Наедине с этим холодным городским злом девочке было мучительно страшно. И когда вечный, как мир, бездонной синевы плащ, расшитый звёздами, опускался на Семистер, даже ленивое рычание старой псины во сне или огни факелов ночного патруля не в состоянии были успокоить маленькую бродяжку. Прогнать ощущение затаившейся в противоположном углу тупика хищной темноты, неторопливо подтачивающей свои когти, чтобы затем вцепиться девочке в бок. Бродяжка горько плакала в эти минуты, не в силах пошевелиться в объятиях колючего стального страха. Больше всего она боялась, что чудовища из ночного мрака вцепятся ей в пальцы ног, ведь платье было слишком коротким, чтобы спрятаться под него целиком. Несчастная девочка сжималась в клубок, словно забитая кошка, и тихо плакала.
     Забавляясь страданиями ребёнка, ночь пребывала в зените своего короткого царствования, похищенного у солнца. В круге тусклого света от фонаря, стоявшего за углом, клубились завитки водянистого тумана. Это было лёгкое дыхание семистерского озера, видимое лишь в ночную пору. Среди прозрачных узоров, исполнявших свой замысловатый танец у огня, время от времени, казалось, проскальзывали знакомые очертания. Девочке нравилось воображать, что если долго всматриваться, можно понять, какой сон видится озеру, но в эту ночь ей было слишком страшно, чтобы предаваться полёту фантазии. У входа в тупик заслышались голоса.
     Из-за угла со стороны улицы выглянул факел, вытянув за собой из темноты два землистых, неприятных лица с косматыми бородами. Грубый аль-сулейдский язык, речь народов юга, такой же омерзительный, как и его носители, всегда резал слух любого семистерца, привыкшего к мягкому волокнистому шёпоту родной речи. Девочка не понимала, о чём беседуют незнакомцы, но сообразила с ужасом, что их заинтересовал именно её плач, слишком заметный в тишине ночи. Словно крысы, что выползли из-под полы смутного ночного кошмара, аль-сулейдцы источали враждебность. Даже огонёк факела, который время от времени плясал и грозился потухнуть, будто улавливал тошнотворную грубость душ этих людей и силился податься назад, но не мог. И девочке тоже стало некуда деваться, когда фигуры пришельцев загородили вход в тупик. Осталось прижаться к старой собаке и сидеть так тихо, как только возможно. Но огонь факела, вдруг вспыхнув ярче обычного, отыскал её угол, и любопытные аль-сулейдцы нависли над девочкой, разглядывая свою находку.
     Они быстро затараторили, причём один из них всем своим видом показывал сомнение и презрение, то и дело раздражённо кивая в сторону девочки. Он был одет богаче спутника, словно торговец средней руки, в кафтан свободного покроя, расшитый серебром. Рукава были небрежно закатаны, открывая толстые заросшие руки, которые жирно блестели в отсветах факела. За поясом торчал короткий нож с треугольным клинком - такими обычно разрезали верёвки на тюках с товаром. На голове возвышалась закруглённая шапочка с перьями, а в ушах поблёскивали дорогие серьги. Второй же аль-сулейдец, в пропотелой рубахе нараспашку, вполне сошёл бы за рыбака, промышлявшего на озере. Этой братии хватало и среди семистерцев, но работа была грубой и мало кто занимался ею из удовольствия, так что многие аль-сулейдцы, бежавшие сюда из родных краёв, хватались за неё как за скудное, но верное средство заработка. В отличие от своего товарища, бедно одетый аль-сулейдец казался довольным, и что-то спешно доказывал, сопровождая речь размашистыми жестами. Наконец, после недолгого спора, оба повернулись к девочке, и рыбак, ухмыльнувшись, запустил свою ручищу бродяжке в волосы.
     Девочка вскрикнула от боли, изо всех своих жалких сил отбиваясь тощими руками. Рыбак выругался и шагнул вперёд, но тут старая псина угрожающе зарычала и едва не тяпнула его за ногу, злобно щёлкнув своей чёрной оскаленной пастью. Вряд ли собака защищала девочку, скорее, в представлении зверя, аль-сулейдец посягнул на его логово, однако южанин с испуганным воплем отпрянул, а между его пальцев остался клок волос девочки.
     Глаза торговца стали круглыми, как две начищенные монеты. Он набросился на товарища, кивая на этот клок, на руки девочки, покрытые ссадинами, волдырями и дорожной пылью, и произнёс какое-то слово, означавшее, видимо, на аль-сулейдском "болезнь". Неизвестно, кого из двоих потрясло это предположение больше, но рыбак, чертыхаясь, тут же принялся обтирать об одежду руку, когда торговец, схватив его за шиворот и едва не уронив при этом факел, быстро потянул приятеля прочь.
     Плач маленькой бродяжки, слишком маленькой, чтобы понять, какой мерзости она смогла избежать, напоминал тихие сдавленные стоны. А булыжник, тот самый особенный булыжник, оставался всё таким же холодным и шершавым, несмотря на пролитые на него слёзы. И так же дремала застрявшая где-то между жизнью и смертью древняя, как сам город, чёрная псина, безучастная ко всему, пока ей никто не мешал тихо умирать.
     
     * * *
     
     Имильке открыла глаза, почувствовав соль своих слёз сквозь время. Или то были настоящие слёзы? Горькая роса нынешнего утра в её комнатке в башне Флоресы. А сама девушка лежала на вполне настоящей, хотя и скромной, постели, только вся извернулась, напряглась, будто в ожидании удара, сжав зубами угол подушки. Похоже, она снова кричала во сне.
     Время от времени кошмары вытряхивали из неё душу, как хозяйка выбивает пыль из старого ковра. Тревожные сны, составленные из сценок проведённого на улице детства, сливаясь с безумными порождениями глубоко укоренившихся в голове страхов, едва не сводили её с ума. Они всегда приходили неожиданно.
     Другие аль-селеншир прекрасно знали, что Имильке иногда кричит во сне, а днем, бывало, с ней случались продолжительные приступы нервной дрожи, похожие на лихорадку. Сёстры по оружию старались не распространяться об этом настолько, насколько вообще умеют не распускать слухов женщины. То есть, говоря напрямик,  быстрее, чем меняют свой цвет листья деревьев, тайна вышла за пределы Флоресы. К тому времени заметная проницательность девушки и её талант врачевания уже стали слишком ценны, и Альфен Кенсарим, глава Крыльев Эсфидель, ограничился тем, что велел отвести ей отдельную комнатку в башенке - немыслимая роскошь в этом казарменном городке. Хотя, лишь на первый взгляд.
     Поначалу это был всего-навсего тесный, заставленный сломанной мебелью и деталями для самострелов чердак. Пропахший древесным клеем и пылью, затхлый, душный, он начал отдавать сыростью и гнилью, а крыша протекала ещё с незапамятных времён самой своей постройки. За какие-то две недели умелые женские руки, способные, кажется, соткать покров уюта даже из бесплотных нитей окружающего воздуха, превратили эту отталкивающую дыру в настоящую каморку какого-нибудь звездочёта или прилежного книжника. Кенсарим, проявив удивительное добродушие, лично подыскивал мебель, в основном, правда, из излишков, захламлявших его кабинет. Так в комнатке Имильке поселились дремучей древности кресло, кровать, круглое зеркало в медной поцарапанной оправе, собственная книжная полка, письменный стол, небольшой узкий шкаф из сильно выцветшего дерева, два вырезанных отнюдь не без вкуса стула с изогнутой спинкой и витыми подлокотниками и круглый столик, на который ей обычно приносили завтрак. Последний, её любимец, сильно покосился, однако твёрдо стоял на подтреснувших ножках - своего рода образец сильной воли, воплощённый в дереве. И хотя вся мебель была старой до неприличия и явно успела побывать у не самого бережливого хозяина, о большем девушка не могла и мечтать.
     Единственное окно каморки, врезанное глубоко, наподобие бойницы, не имело стёкол, зато к нему приделали двойные ставенки - узорчатые летние, напоминавшие решётку от птичьей клетки, и глухие, плотно запиравшиеся, для более холодных времен года в Семистере, то есть для всех остальных. Почти бесполезное, окошко выходило на юг, и солнце в него не заглядывало, так что ни одно, пусть самое неприхотливое, растение не приживалось в подобных условиях. Временами девушка сама чувствовала себя цветком, который пророс сквозь камни, и скромное жилище начинало нравиться ей ещё больше, если не считать некоторых коварных неудобств, только способствовавших пробуждению её кошмаров. Постель была недостаточно длинной, чтобы можно было вытянуться в полный рост, а значит приходилось подбирать ноги, засыпая почти в той же позе, как и в далёком детстве; в ногах же располагался неказистый грубо сложенный камин, который едва грел. И снова в самые холодные ночи Имильке просыпалась, подобно той маленькой девочке давным-давно, и долго не могла унять нервную дрожь, или, в худшем случае, начинала бредить во сне. Семистерские дожди и каменная постель навсегда повредили физическое и душевное здоровье бродяжки, что имела несчастье вырасти.
     На камине стояла коробочка с урсо, всегда приоткрытая: зверёк выползал наружу и грелся, развалившись на боку, словно ленивый кот. Из-за его неоспоримой пользы урсо был единственным домашним питомцем, которого в Крыльях Эсфидель разрешали заводить безо всяких ограничений. На каждую комнату обычно приходились один или два, а на складе и в подземных этажах их держали порой целыми дюжинами. Ночью они давали достаточно света, чтобы читать или писать, а днём их никто не беспокоил, да и сами зверьки со своим добродушным, а скорее бессмысленно-безразличным существованием не просили особого ухода, пока от них не желали получить больше света. Их странная шёрстка с мистическим зеленоватым отливом сияла тем ярче, чем более сытым и счастливым был питомец.
     Обжитая, не лишенная своей доли уюта, комнатка Имильке вполне заслуживала того, чтобы человеку, склонному к домоседству, пропадать в ней целыми днями за чтением и письмом, однако большую часть времени девушка находилась вне башни, иногда лишенная возможности даже переночевать в своём гнёздышке. Никто не знал, в какие трущобы заводили Имильке те загадочные дела, которые поручал Альфен Кенсарим или распутывала, ведомая внезапными озарениями, она сама. Возможность свободно покидать обнесённый высоким забором штаб Крыльев давалась далеко не каждому, и редко кто пользовался ей так часто, как Имильке. В черте остального города, вне крепких стен штаба, не особенно привечали Крылья Эсфидель.
     Многочисленные заслуги Имильке и её особенный статус порождали ненужный ореол таинственности и вместе с ним всевозможные кривотолки, совсем не прибавлявшие расположения других аль-селеншир. Держалась она осторожно и замкнуто и старалась не бросать на ветер лишних слов - больше из-за болезни, чем из гордости, но мало кто вдавался в такие детали. Друзей у неё почти не было.
     Льняная ветхая простыня зашуршала, а Имильке, издав тихий стон, поспешно сползла на пол, мягко, словно продолжение одеяла. Некоторое время она ждала, не решаясь резко подняться на ноги, чтобы не вызвать головокружения, но отвращение к дремотной утренней лени подталкивало поскорее прийти в чувство. Осторожность позволила чуть привстать на коленях, когда жгучий кашель, извечный спутник семистерской осени, скрутил девушку в страдальческой позе.
     Уединение комнаты милостиво хранило Имильке от случайных свидетелей подобного жалкого, утомительного пробуждения. Будто бабочка, едва покинув куколку, мучительно, неуклюже расправляет свои помятые крылья - так проходило почти каждое утро аль-селеншир. На столике её ждал кувшин с водой и кусок хлеба, завёрнутый в пыльный лоскут ткани. Сделав всего пару глотков, Имильке вылила остальное на лицо и лоб, смочила виски, наклонившись к старому, побитому временем тазу, и вяло улыбнулась своему отражению в зеркале. В мутном стекле задрожала кривая пародия на отнюдь не безобразное девичье лицо.
     "По меньшей мере, здесь хватает удобств, чтобы появилось желание дожить до следующего утра," - шутливо пробормотала девушка себе под нос, как вдруг отчётливый шорох и скрип деревянных ступеней заставил её насторожиться.
     На лестнице за дверью кто-то был, и, судя по звукам, не один.
     "К тебе посетитель, сестра," - коротко возвестил безразличный женский голос. Узнать его Имильке не смогла. Гулкий, с лёгким металлическим звоном, он будто происходил из каменной толщи стен башни, и скрытая в нём сила, казалось, способна перетереть древние камни в пыль. Затем последовал глубокий протяжный вздох, такой жуткий, что сожаление над разверстой могилой или горькое сознание невозвратной потери и то звучали бы сладкой музыкой в сравнении с ним. Или то был случайный порыв злого ветра из распахнутого окна? Ставенка за спиной девушки протестующе хлопнула о раму и снова отворилась, впуская осенний холод и сырость.
     Имильке подскочила на месте и вытянулась, как струна. Ненастная погода, расстроенные нервы и всевозможные бедствия, подточившие её от природы немощное тело, разом напомнили о себе резкой мучительной болью в коленях, столь сильной, что длинные негнущиеся ноги девушки задрожали.
     Уступая жестокой пытке, аль-селеншир попятилась к креслу. Но опасность, буквально разлитая в воздухе, изгнала боль далеко за пределы чувств, когда на приоткрытой двери каморки внезапно обрисовалась бесформенная чёрная гора, исполинская тень, достойная трепетного изумления даже со стороны медведя. За щёлкой, опасливо открытой в мрачную нору коридора, кто-то раскатисто, хрипло прочистил горло, и ошеломляющих размеров мастодонт, в котором с трудом узнавались человеческие черты, всей своей массой ввалился в уютную обитель Имильке.
     В затенённой комнате глаза незнакомца походили на два мокрых уголька, настойчиво пытающихся разгореться. При всей безнадёжности этих попыток, они явно обнаруживали не менее удивительные свойства. Левый, в силу неприлично огромных размеров, с трудом помещался в отведённом ему месте и оттого неимоверно выпучился, то наливаясь кровью, то принимая бледно-жёлтый оттенок. Диковинная игра красок не помешала ему нацелиться точно в переносицу Имильке. Правый же глаз, точно мельничный жернов, самым настойчивым образом вращался вокруг своей оси, не то вкручиваясь глубже, не то стремясь избавиться от беспокойного соседства. Он свирепо оглядывал комнату, перескакивая с одного предмета на другой и будто очерчивая вокруг Имильке невидимую сеть, отчего слегка подрагивал словно бы в алчном предвкушении. А дополнял мрачное представление странный глухой рокот, изрядно напоминающий перекатывание тяжёлых камней по дну ущелья.
     С осмотрительностью, вполне разумной перед лицом обстоятельств, девушка решила сесть, прежде чем встречаться взглядом с обоими глазами посетителя сразу. И если бы не боль, что тут же переметнулась от коленей к локтям и придала аль-селеншир вид печальной изломанной куклы, попытка явить образец стальной выдержки выглядела бы вполне убедительно.
     Медленно, с жутким скрипом незнакомец пошевелил нижней челюстью вправо-влево, плотнее закрывая рот. Имильке нашла, что даже зубья ржавой пилы, вгрызаясь в бревно, сработали бы деликатнее. Раздался хруст, оборвав, верно, бренную жизнь несчастного молодого орешка, и посетитель, продолжая блистать несомненно добрейшими намерениями, нахмурился, нацелился наконец обоими глазами на щуплую фигурку хозяйки комнаты и с поистине людоедским шармом причмокнул губами.
     К чести Имильке будь сказано, она ограничилась чуть приподнятой бровью и крохотной ямочкой на щеке. Те, кто знал аль-селеншир плохо, сочли бы это признаком равнодушия. Близкие же друзья наверняка признали бы крайнее удивление и невысказанный вопрос. Возможно, они прибавили бы вам с лукавой улыбкой, что только подлинно широкую гамму чувств возможно передать со столь царственной скромностью. Однако незнакомец едва ли разбирался в тонких знаках внимания, потому как вскоре с глухим рычанием подался вперёд.
     - Чем обязана? - без тени улыбки, подчёркнуто вежливо вымолвила Имильке. Костяшки её пальцев побелели от напряжения: стремясь прогнать боль, она впилась ногтями в подлокотники кресла.
     Похожий на каменную глыбу незнакомец продолжал тяжело дышать и грозно надвигаться на девушку, до тех пор, пока его голова случайно не попала в полосу света из окна. Это оказалось весьма серьёзным просчётом. Серьёзным настолько, что Имильке, изменившись в лице, мигом позабыв про свои колени, вскочила с кресла так быстро, как не сумел бы и снаряд из катапульты. В следующий миг она уже схватила один из скрипучих маленьких стульев и несомненно проверила бы его прочность на посетителе, если бы тот, старчески охая, внезапно не снял сам себе голову.
     - Сульрик? Как это понимать? Решили напугать меня до смерти?
     - Не совсем... Послушай... Нет, пожалуйста, поставь этот стул на место!
     Именно так, торопливо, сквозь смех заговорила задорным юношеским голосом голова. Не та, с бутафорскими глазами навыкате, что теперь висела на вытянутой руке у громадного чучела, а другая, что скрывалась под ней, до смешного маленькая в сравнении с гротескным костюмом - скуластая ухмыляющаяся физиономия Сульрика, офицера Лёгкого Гвардейского Корпуса. Судя по беспокойному шевелению, ёрзанью и приглушённому шёпоту, для управления чучелом и придания ему убедительной формы понадобилось ещё несколько человек. Имильке вскинула вторую бровь.
     - Так что всё это значит? Немедленно вылезайте оттуда.
     - Легче сказать, чем сделать. Сначала тебе придётся отлепить от меня Сулиану. По-моему, она слишком вошла в роль.
     Убедительный тычок под рёбра прервал его шутливую речь и одновременно послужил сигналом к окончанию маскарада. Зловещее чудище, сухопутный кит, который пару мгновений назад сотрясал пол и готов был растереть Имильке в порошок, на глазах начал распадаться на отдельных людей, раскрасневшихся, весёлых, с озорным огоньком в глазах. Помимо Сульрика, в затее участвовали его приятель Фальтико, дворцовый офицер, и уже упомянутая Сулиана, редкой, чарующей красоты девушка из дворцовых селеншир. Оба довольно искусно изображали правую и левую лапу монстра, просунув каждый свои сложенные руки в гигантские рукава. Ну а за спину отвечала Мириса, невысокая пышнотелая аль-селеншир, ближайшая подруга Имильке. Если верить Сульрику, а он тот ещё ценитель женской красоты, её выдающихся пропорций фигура сыграла чуть ли не главную роль во внушительных габаритах чучела, придав заметный рельеф уязвимому для критиков тылу.
     Вслед за основными участниками представления в тесную комнатку устремились многочисленные зрители из числа Крыльев Эсфидель, но скоро многие отхлынули обратно в коридор, поскольку великанский костюм занимал почти всё оставшееся после мебели свободное место. На самом деле, большинству столпившихся за дверью прихлебателей не были интересны ни сама хозяйка каморки, ни, тем более, повод, что заставил Сульрика выкинуть подобную штуку, но живой, богатый на выдумки офицер был известной личностью и к тому же пользовался расположением правителя Семистера. Имильке с горечью поймала несколько недоброжелательных, непонимающих, полных зависти взглядов и ответила им кривой ничего не выражающей улыбкой.
     - Право, так и не пойму, чего ради... - до крайности тихим и неуверенным голосом обратилась она к Сульрику. Перехватив быстрый взгляд Фальтико, о дуэли она пока решила молчать.
     - Не может быть! Неужели совсем не помнишь? - он взорвался живописными театральными жестами, потрясая на вытянутой руке бутафорской головой - так, что жуткие глаза медведеподобного чучела вновь неистово завращались. - Сегодня ведь блистательный, исключительный день! Не какой-нибудь захудалый городской праздничек, а самая настоящая годовщина! Ну-ка, подсчитай, сколько ты уже с нами?
     - Всё шутишь... Годовщина? И сколько же?
     - Считая сегодняшнее утро, ровно одиннадцать лет. И будь уверена, провалиться мне на этом месте, если за каждый год из этих одиннадцати я бы не пожертвовал ещё по одиннадцать ради такого замечательного человека. Если бы они у меня, конечно, были.
     - Ах, мужчины! Всегда готовы наобещать три короба самых невозможных небылиц для одного лишь красного словца, - торопливо вставила Мириса, улыбаясь, словно большая довольная лягушка.
     - Эх, женщины! Всегда приревнуют к доброму слову, адресованному другой, - тут же нашёлся Сульрик, будто размышляя вслух.
     - Одиннадцать... Хорошее число, - задумчиво проговорила Имильке, глядя куда-то в сторону с мягкой улыбкой философа. - Мне было одиннадцать, когда я серьёзно замыслила изменить свою отощалую уличную жизнь к лучшему. Ещё год понадобился, чтобы принять окончательное решение. А как иначе, я ведь тоже женщина. Вдобавок, женщина осторожная. И всё равно я до сих пор твёрдо уверена, что решение связаться с вашей разудалой компанией оказалось немного поспешным!
     - Это был, должно быть, первый и последний раз в твоей жизни, когда ты доверилась сердцу, а не разуму, - подмигнула Сулиана.
     - Так тебе всего двадцать три? - вдруг звонко изумился пришибленного вида паренёк, что жался у дверей позади всех. Лопоухий, с соломенной гривой волос, он смотрелся весьма комично, пытаясь выглянуть из-за плеч рослых спутников.
     - Вроде того. Не похоже?
     - Ну... - промямлил он, краснея, изо всех сил стесняясь своей неуместной вспышки любопытства. - Выглядишь ты гораздо старше.
     Имильке беззвучно засмеялась, прикрыв рот рукой. Кто-то из более сообразительных товарищей тут же отвесил незадачливому юнцу подзатыльник.
     - Не обижайте его, прошу вас. В последнее время я рада даже таким комплиментам. Если он и вправду верил, что это комплимент. Искренности в людях осталось так мало.
     Она сдержанно приняла от каждого все те безделицы, которыми принято было одаривать друг друга в день рождения: аль-сулейдские сладости, старые резные гребешки, ложки, столовые ножи, иголки и разноцветные нитки. Не самый тактичный юнец исправился в её глазах, преподнеся пару алых кожаных перчаток, чуть растянутых - видно, раньше принадлежавших его сестре или матери. На памяти Имильке это оказался один из самых приятных дней рождения, хотя в качестве главного сувенира аль-селеншир не прочь была прибрать к рукам голову неказистого чудища, такую косматую и страшную. Под общий смех Сульрик нахлобучил её на Мирису, и это было едва ли не смешнее, чем туловище, мешком повисшее на поясе Сулианы.
     - А теперь - подарок лично от меня, - вкрадчиво прибавил Сульрик, выуживая из-за пазухи изрядно помятую тетрадь. - Добыто из самых мрачных нор, у злейших семистерских заговорщиков. Их зубы щёлкали у меня за спиной, как каштаны на огне. Можно сказать, вырвано силой и хитростью из мертвеющих пальцев и цепких щупалец. Такого редкостного яда тебе точно видеть не доводилось. Клянусь, от одной страницы у Альфена Кенсарима брови встали дыбом, сам видел! Ещё немного - и бесценный документ полетел бы в огонь, так что и тут мне пришлось проявить известную долю ловкости и положиться на удачу, чтобы вызволить его. Скорей, держи, пока листки не проели мой карман и не разбежались по городу. Только для тебя, по старой дружбе.
     Имильке повертела в руках тетрадку, с сомнением принюхиваясь. Это была старательно переписанная копия статьи, в своё время наделавшей немало шума в среде без меры образованных молодых людей города Семистер. Потрёпанные засаленные уголки и пятна вина на страницах красноречиво свидетельствовали о том, что произведение несомненно перечитывалось, но не всегда в подходящих для этого местах. Озаглавлена впечатляющая поэма в прозе была "Исповедь бунтаря". И чтобы у читателя сложилось достойное представление о безграничном ораторском искусстве автора, осмелимся привести здесь малый отрывок, в некотором роде искорку от пылающего котла, не без основания опасаясь прожечь дыру в нашей книге.

     "Какой бы исключительной индивидуальностью не обладал независимый ум, - жгли хлёсткие строки, - случись ему разделить с кем-нибудь свою независимость - и он пропал. Человек всегда наследует достоинства и недостатки тех, к кому имеет неосторожность присоединиться. Возможно, он льстит себе мыслью изменить других к лучшему - какая восхитительная чепуха! Станет ли корпус судна надёжнее от одной новой доски в гнилом борту? Вовсе нет, даже более того, свежая доска от такого доброго соседства в скорости сама начнёт гнить. Или, говоря о достоинствах, одна неаккуратная петелька с изнанки великолепного платья не отнимет радости носить его, нахваливая мастерицу-швею. Едва ли из-за подобной мелочи платье распорется, когда в остальном у него нет изъянов. Так стоит ли удивляться судьбе одиночек, рискнувших сначала влиться в общество и попробовать на вкус его правила, а затем проявить свой скудный ропот? Будь то наивный провинциальный поэтишка, что поднялся до высшего света и, потрясённый, принялся строчить о безумствах, несправедливости и пороках, мимоходом оттирая их следы со своего новенького кафтана, или глупец король, которому на беду пришло в голову сочинить человеколюбивые законы - идеалисты, чудаки и романтики будут непоняты и растоптаны, словно редкие цветки на пути кочующего табуна.
     О, этот мир прекрасен в своём повседневном великолепии! Отвратительные убийцы, лицемеры, лжецы и великие распутники исправно расшатывают и без того не особенно благородные моральные устои. Выскочки-философы и самоназванные мудрецы наперебой смущают некрепкие умы, разрыхляя почву художникам, фантазёрам, пустозвонам-ораторам. Каждый по-своему они будто язвы и бородавки на пресыщенном, раскормленном, тупом рыле толпы. Всякий, кого не причешешь общей гребёнкой, кто противоречит нехитрому жизненному укладу большинства - похож на редкую болячку, сменяя на время другого невнятного предшественника, чтобы в конце концов раствориться в забвении. Ну а если мутный осадок окажется наконец на дне, да станет слишком прозрачно, толпа, сей затейливый дегустатор, опять начнёт воротить нос от ей же придуманных новых привкусов в чистой воде. И, конечно, появится новая услужливая рука, чтобы всё взболтать и перетряхнуть. Нет ничего более живучего и естественного в человеческой природе!
     Независимый ум - только пустой звук, и останется им во всех случаях, кроме одного. Когда сильная личность безоговорочно и непримиримо противопоставляет себя толпе, добивается своего вопреки закоснелому окружению! Когда отважный одиночка решительно и твёрдо, без оглядки на одобрение и понимание, не ища сторонников и сочувствия следует к своей цели. Какой - не так важно, вы и сами знаете: едва появляется цель, обязательно сами собой находятся и препятствия, обычно в виде каких-нибудь упрямых болванов, которые норовят засунуть нос не в своё дело. Отметать их в сторону и идти напролом - единственный способ менять мир вокруг себя и вырезать свои имена на коре истории - конечно, если масштабы цели действительно так велики. Но на худой конец, если замыслы не так уж обширны, то всего лишь не дать себе слиться с серостью, не позволить тлетворным законам общего перекинуться на бережно хранимый, драгоценный лоскуток частного - уже славный подвиг.
     Разумеется, один-единственный человек будет стеснён в средствах и возможностях. Он столкнётся с препятствиями, которые не сможет сразу преодолеть, с которыми легко бы справился, будь у него хоть пара-тройка друзей, способных предоставить ему точку опоры. Но искать благосклонности таких людей первому было бы для него унизительно. Он должен завоевать их поддержку одним лишь непреодолимым и беспощадным напором своей решимости. И тогда последователи сами потянутся к нему, сами расстелят коврик ему под ноги, поскольку во все времена велико было преклонение в душах предоставленных попутному ветру былинок перед теми, кто в силах сокрушать стены. Или верит, что в силах."

     Имильке знала многие из этих дерзких кичливых тезисов наизусть. Хорошо представляла и силу, какую они получали, попадая на благодатную почву. Когда нежданные посетители ушли, аль-селеншир бросила задумчивый взгляд своих ореховых глаз на столик у кровати, где лежали деревянная фигурка оленёнка, письмо к Шансейру с вызовом на дуэль и загадочный документ с заголовком "Беспорядки на Кошачьем острове".
     - Этот независимый ум задал мне до полудня немало работы, - невесело пробормотала она, рывком распахнув дверцы платяного шкафа.