Больше я никогда не видел Эридо; полумёртвого, меня нашли разбойники с большой дороги, которые, решив, что я беглый заключённый, предложили мне вступить в их банду. Это был выбор жизни или смерти, отказаться значило умереть, и я пошёл с ними. Несколько лет мы жили грабежом торговцев и небольших вооружённых патрулей, часто перемещаясь с места на место при малейшем подозрении на опасность. Во время этих скитаний случай вновь свёл меня со старым волком, который встретился мне тогда в пещере, и, недолго думая, я застрелил его. Ухо зверя же отрезал на память, как охотничий трофей. Казалось, в лице этого волка-бродяги я мстил всем тем ужасам, коим стал свидетелем; однако, старый хищник, как вы увидите далее, не оказался на меня в обиде и после своей смерти спас мне жизнь.
     Случай — я вновь говорю — случай, коль скоро ничто иное в нашей жизни не в силах помочь разорвать те порочные круги, куда заносит нас нелёгкая судьба — предоставил мне возможность покончить наконец с бродячей жизнью; в одном из налётов меня тяжело ранили, и товарищи, решив, что я покойник, оставили валяться при дороге, как дохлого пса. По счастью, мимо проезжал некий каноник под охраной большого отряда стражников. Из чувства христианского милосердия они оказали мне помощь. В эту минуту кто-то из солдат предположил, что я разбойник, но мне удалось обмануть их и назваться охотником, и означенное волчье ухо, которое я носил на шее, как оберег, немало тому поспособствовало: дескать, пока я промышлял отстрелом дичи, грабители на меня самого напали в горах и бросили умирать. Каноник оказался тронут этой историей и велел взять меня с собой, а после выходил. Судьба протянула мне руку, как протянул её сей достойный человек, в лице которого я благодарю всех добродетельных и искренних представителей церкви, но я не мог удовольствоваться тихой и мирной жизнью, пока ничего не знал о дальнейших злых делах отца Рамеро и Мендосы. Год от года, я осторожно расспрашивал людей об Эридо и этих двух приспешниках злых сил. Выяснилось, что оба давно покинули мой родной город. Один из них стал знатным негоциантом, а другой поднялся в духовном сане. Так поговаривали, но найти их, руководствуясь лишь этими скудными слухами, было почти невозможно. Пока случай, - старик глухо, нервно засмеялся, - на склоне лет не позволил мне встретиться с одним из убийц и рассказать наконец людям историю о его делах, коим я стал свидетелем.
     Завершив наконец свою страшную историю, и трижды восславив его величество случай, подобно тому, как святой Пётр трижды отрёкся от Господа своего, старик вперил жгучий, убийственный взгляд в Мендосу, который на протяжение всей исповеди не произнёс ни слова. Казалось, будь у рассказчика возможность одним этим взглядом покончить со злодеем, он бы так и сделал, но, даже не будучи наделёны даром, коим, по преданию, обладала Медуза Горгона, его глаза были близки к тому, чтобы уничтожить бесчестного торговца на месте. Мы с сеньором Хуаном не сомневались: ещё немного, и тот испустит дух, не дождавшись иного правосудия. Но старик-обличитель, увы, умер прежде.
     - После того, как я убил того волка, он постоянно преследует меня. Но вот я наконец ухожу... Теперь ему некуда больше идти за мной.
     То были последние его слова; старик повернулся к камину, словно смертельно хотел спать, зашёлся кашлем и, глубоко вздохнув, затих.
     Хозяин гостиницы, потрясённый услышанным рассказом, предложил мне записать его, присовокупив собственное свидетельство и свидетельство сеньора Хуана для подтверждения истинности слов старика. Злокозненного же купца он вознамерился выдать страже так скоро, как только появится возможность. Но сеньор Хуан, хорошо знакомый с законами, возразил ему, что без подписи рассказчика, равно как без живых свидетелей злодейств Мендосы и отца Рамеро, истории никто не поверит; в конце концов, настаивал он, старик мог под конец жизни просто помешаться на своей мести и признать в постояльце своего старого врага по ошибке. Хозяин же, в свою очередь, ответил, что молчание и бескровное лицо Мендосы как нельзя лучше свидетельствуют о его вине. Тут вмешалась Люсия, заметив, что и её собственное лицо бледно после услышанного, поскольку ей страшно, а разве не могла история точно так же испугать старого торговца, будь он трижды невиновен?
     Но Мендоса, который вполне мог воспользоваться этим спором, чтобы снискать себе доверие и отвернуть ужасные обвинения, продолжал молчать, чем вынудил добродушного сеньора Хуана признать правоту хозяина гостиницы.
     Мы встали в кружок вокруг Мендосы, прекратив спор и лишь переглядываясь. Люсия, которой всё ещё было страшно, прижалась к руке отца; тусклый, начавший гаснуть камин освещал эту сцену, когда входная дверь дома оглушительно распахнулась.
     Вместе с порывом ветра в зал ворвались тысячи капель дождя, застлав порог и словно подготовив должный приём для нового ночного гостя. Хозяин было сделал движение к двери, но тут же замер: из проёма на нас глядел старый одноглазый волк.
     Мы в беспорядке разбежались кто куда, ибо в тот момент страх в наших сердцах стал необоримо сильнее всех прочих чувств. Я, наверное, добежал бы до своей комнаты и заперся на все засовы, а так же, без сомнения, вернул бы на место старый трухлявый шкаф, что послужил мне баррикадой в начале вечера, если бы не Люсия: она осталась стоять посреди зала, заворожённая, прикованная к месту ужасом. При виде этой сцены зёрнышко отваги, верно, пробилось в моей душе сквозь каменный покров страха, и я устремился к девушке, чтобы спасти её; волк между тем наклонил голову, словно в недоумении, так, что стала видна его широкая, будто ухмыляющаяся, пасть, и, не обращая более на нас внимания, медленно побрёл к неподвижно лежавшему у камина старику.
     Зверь обнюхал его, с сожалением заскулив, как верный четвероногий друг, потерявший хозяина. Пару раз ткнулся мордой ему в плечо. Затем повернулся к купцу, который, разумеется, так и остался привязан к стулу подле камина. Долгий взгляд единственного глаза волка был, наверное, ещё более обвиняющим, чем предсмертный взор старика.
     Ветер вырвал из шерсти волка несколко седых клочьев и унёс во тьму дверного проёма, но зверь даже не заметил этого. Кроме того, я лишь в этот момент заметил, что шкура его была сухой, невзирая на всё буйство безумного ливня снаружи.
     Мы вместе с Люсией стояли посреди зала, так как я, едва коснувшись руки девушки, словно сам окаменел и прилип к полу. Волк же поскрёб лапой доски у ног старика, мельком глянул на нас и убежал, скрывшись столь же внезапно, как и появился.
     Когда покинули свои укрытия сеньор Хуан и хозяин гостиницы, которые, хотя и спрятались, видели происходящее столь же явственно, как и я с Люсией,  мы подошли проверить, что стало с купцом, поскольку он молчал и сидел, не шелохнувшись. К нашему удивлению, тот был мёртв — скорее всего, умер от страха.
     Но это ещё не самое удивительное, святой отец. На следующий день, когда я записывал эту историю, оказалось, что ни сеньор Хуан, ни хозяин не могут ничего вспомнить касательно волка; дошло до того, что оба и вовсе не желали признавать появление в стенах гостиницы диковинного зверя, а приговаривали, что купец умер от угрызений совести и сердце его не выдержало боязни справедливого наказания. Дивясь этому, я в то же время обнаружил, что, хотя рассказ старика запомнился мне в деталях, эпизод с появлением волка тоже стал понемногу стираться из моей памяти. Ничего не понимая в подобной чертовщине, я тем не менее постарался записать всё, как есть, дабы вы, ваша милость, сами рассудили, были ли то происки нечистого; к таким мыслям привели меня слова Люсии, неожиданно сорвавшиеся с её уст, когда я пытался хотя бы у девушки выпытать подробности вчерашнего вечера.
     - Вы заметили, сеньор Крессадо? У волка недоставало одного уха! Прямо как в рассказе старика... видать, четвероногий бедолага пришёл за своим ухом, да, похоже, старик его давно потерял.
     После этих слов у меня не осталось сомнений, что волка привели к нам некие потусторонние силы. Да и вы, святой отец, согласитесь с тем, что одноглазый зверь тот был совсем не прост, вознамерившись тревожить сон праведных душ и оберегать судьбу того, кому было суждено вывести всю эту историю на чистую воду.
     Что ж, ваша милость, за сим я дописываю своё послание. Осмелюсь прибавить, как и в самом его начале, поздравления по случаю благословенного вашего выздоровления, и выражаю надежду, что удивительный рассказ, который ваш покорный слуга попытался переложить со всею подробностью и вниманием к деталям, развлёчет вас в один из промозглых осенних вечеров, подобных тому, что застал меня в сём постоялом дворе, старом, пыльном и немилосердном к чувствительным особам, равно как и к таинственным историям, что склонны в подобных стенах лишь находить свой конец.
    
     * * *
    
     На этом ставится точка в письме, но есть и ещё один поразительный факт, который проливает на события новый, мрачный свет. Без него рассказ старика в изложении сеньора Крессадо мог бы стать частью фольклора или рассматриваться как одна из многочисленных жутковатых легенд, придумывать которые всегда были горазды простые люди в те времена. Я и то был склонен отнести историю именно ко второму типу, если бы не кое-какие детали, сообщённые мне уже упоминавшимся выше любезным сеньором Эстебаном Л. Он попросил меня приехать, как только ознакомлюсь с посланием, и, движимый любопытством, коль скоро необычное письмо взволновало меня, я воспользовался его предложением. Казалось, некоторое время сеньор Эстебан колебался, будто уже начал сожалеть о приглашении, однако в конце концов познакомил меня с до той поры одному лишь ему известными тайнами прошлого. Мне достаточно было увидеть в его руках медальон с миниатюрным портретом некой знатной испанки и бумаги, в которых неоднократно упоминалось имя «Рамеро», чтобы воображение, подстёгнутое письмом, унесло в неведомые дали. Из бумаг, равно как и из наличия среди вещей покойного аббата из Толедо медальона, очевидно, того же самого, что упоминался в послании сеньора Крессадо, неопровержимо следовало: отец Рамеро и его милость Уртадо Нуньес де Руэда — одно и то же лицо.
     Сколь же велики прегрешения рода человеческого, если тень от них способна, протянувшись через века, всё ещё наполнять страхом того, кого она коснётся, думал я, откладывая в сторону эти печальные старинные документы. Хотя кто знает, дотянулась бы до меня эта тень или нет, не будь Провидению угодно, чтобы письмо к умирающему пришло слишком поздно и, нераспечатанное, пролежало столько лет, как безмолвный свидетель преступлений прошлого. Провидению, или чему-то ещё? Никто, включая того старика, годами таившего в памяти ужасную историю, и сеньора Крессадо, её записавшего, не сумел бы дать ответ на подобный вопрос. А пытаться объять скромными возможностями нашего разума вещи столь не поддающиеся объяснению в нынешнее время не стоит и пытаться.
     __________
     *брас -  испанская мера длины (~ 1,57 м)