…Я вышел на солнце. Ветер нес сухую пыль. Земля в эту пору года совершенно затвердела. Я начал подниматься на пирамиду. Камни были мелкие, из вулканической лавы. Часть камней, обработанная в форме брусков, образовывала несущие стены, массив пирамиды был заполнен камнями. Узкие высокие ступени вынуждали идти боком или чуть ли не на пальчиках. Попискивая и ахая, спазматически глотая воздух и размахивая руками, толпа взбиралась наверх.

— Зачем таскают с собой транзисторы? Ведь запрещено!— на ломаном испанском языке вопрошал проводника американец, желавший в тиши насладиться своим присутствием здесь.— Успокойте их!
— Si, senor! Да, господин,— соглашался проводник в соломенной шляпе с черными усиками.— Но они ответят, что находятся у себя.

Я глянул вокруг, всюду смуглые лица цвета кофе с молоком, охры или жженой сиены, живые, словно искорки, дети, раздобревшие матроны, веселая беззаботность, добродушная болтовня, семейная перекличка по-над головами толпы. Да, они были у себя! Больше того, были в своей семье! Черные волосы и глаза, как и их кожа, не были случайностью, они были такими, потому что «создавались» по плану, переданному в виде генов людьми, жившими здесь две тысячи лет назад. Именно эти гены, копируемые на протяжении сорока поколений, ходили сейчас здесь, «облаченные» в эти тела.

Трое детей, стоявших на верхней платформе, наклонившись над крутизной лестницы, скандировали:
— Sube, Igualita, sube! Забирайся, Игуалита, забирайся!

Пожилая служанка, индеанка без примеси белой крови — не то что господа, взявшие ее сюда, — лезла, задыхаясь, добродушно грозя детям. Она с трудом передвигала тяжелые бедра, распухшие икры. Слегка смущенная всеобщим вниманием и ничего не знающая о том, что она здесь — гораздо больше, чем кто-либо другой! — у себя. И больше, чем кто-либо другой, — на своей пирамиде. Она поднимала вверх те же самые гены темного пигмента, обильного потовыделения и индейских черт, которые вбирались здесь некогда с телами строителей пирамид.
[520x400]

Я стоял на верхней платформе пирамиды Солнца, уже примирившийся духовно с ползающим по ней муравейником. Cerro Gordo, Толстая Гора, заслоняла горизонт, лежала неохватным бревном на вылинявшей земле, фиолетово-синяя вдали. На ее фоне, в конце Дороги Мертвых, виднелась пирамида Луны. Стоя на триста шестьдесят пять ступеней — шестьдесят шесть метров — выше окружающей местности, я видел вокруг себя волнистые коричневые поля, покрытые в эту зимнюю пору пылью.

Солнце стояло в зените, и его лучи, словно для того, чтобы согреть меня, падали точно туда, где был я, на самую верхнюю платформу пирамиды.

Мексиканцы верили, что солнечная энергия вырывает материю из состояния инертности и придает ей жизнь. Так оно и есть в действительности. При температуре абсолютного нуля материя спит, в ней не протекают никакие процессы. Из этого исходят ученые, высчитывая тепловую смерть Вселенной.
Современная физика поставила знак равенства между материей и энергией. Они суть два состояния одного и того же. Так вот, солнечное вещество, превратившееся в энергию и посланное на Землю в виде излучения, здесь вновь через процесс фотосинтеза превращается в материю, в буквальном смысле продолжает существовать в живых организмах.
При таком подходе жизнь на планете можно считать частицей Солнца, которая переливается сюда, переносит сюда свою массу, здесь увеличивает свой объем, то есть в определенном смысле тоже радиирует, излучает.

Именно как Солнце, горящее на Земле, воспринимали жизнь древние мексиканцы.

Я сам был его частицей. Здесь, на пирамиде, насквозь пронизываемый лучами, залитый теплом, падающим сверху, ослепленный светом, чувствуя обжигающие прикосновения к коже, я не ведал сомнения: я и оно были одним и тем же.

Да, в Теотиуакане пришло ко мне понимание одного из важнейших символов Древней Мексики. Я покинул руины и отправился в библиотеки, чтобы попытаться разобраться в нахлынувших на меня мыслях…

Продолжение следует.