Название: Sawada Tsuna Must Die
Автор: amarielah
Переводчик: я, Мировега
Бета: kleine_kawaii
Фэндом: Реборн
Жанр: ангст
Рейтинг: авторский R
Пейринг: односторонний Гокудера/Тсуна
Дисклаймер: мой только перевод
Ссылка на оригинал: Sawada Tsuna Must Die
Разрешение на перевод: получено
Предупреждение: переводчик из меня не ахти какой (точнее, вовсе никакой), поэтому перевод местами весьма волен, да и стиль, боюсь, весьма пострадал.
Объяснение, как я во все это ввязалась: вообще-то я даже не шиппер этого пейринга. Шипперство предполагает, что читателю (или автору) интересны оба персонажа, мне же интересен только один из них - Тсуна, и, в общем-то, я вполне согласна, что в ЯмаГоку Гокудере будет лучше. Но вчера я в очередной раз сходила на русскоязычный реборновский кинк-фест, почитала там выполненные ГокуТсуны, поплакалась Лане в плечо, и села переводить этот текст, потому что что-то свое мне писать было лень (да и некогда), а этот фик я считаю прямо-таки своим идеалом ГокуТсун. В результате десяти часов напряженной работы он, как видите, все-таки был переведен.
Любителям флаффного!Гокудеры из кинк-феста посвящается. Жаль, у меня нет такого же текста для любителей тряпки!Тсуны


Гокудера не уверен, чего ему ждать, когда он впервые прибывает в Японию. Ладно, он – наполовину японец (восточный полукровка, говорят самодовольным шепотом подчиненные его отца, когда думают, что он их не слышит), и, конечно, он знает язык, но он жил в Италии всю свою жизнь. Этот мир полностью чужд ему – с таким же успехом можно поехать на другую планету, и это его злит. Это заставляет его хотеть ударить о стену так, чтобы закровоточили костяшки пальцев (или, ещё лучше, о чье-нибудь лицо).

Тем не менее, больше всего он напуган. Но об этом никто не узнает – никогда.

Его послали, чтобы установить хорошие отношения с будущим боссом Вонголы; какой-то избалованный коротышка, насколько он слышал. Мягкий, легко управляемый; такой тип людей заставляет Гокудеру хотеть сломать их (или взорвать к черту, когда ему представится такая возможность). Он собирается перейти в школу ребенка, чтобы стать его подчиненным, хотя негромкий голос в голове продолжает шептать, что его старик всего лишь хочет избавиться от него. Он говорит себе, что это не имеет смысла, потому что Бьянки – действительно вечный ребенок, та, кто не заслуживает ничего, кроме снисходительного поднятия бровей, – в любой момент может тоже прибыть сюда (хотя он будет молиться о том, чтобы этого не случилось). Но мысль все ещё жжет, все ещё делает дыру внутри него немного больше.

Не то чтобы он скучал по дому так уж сильно – но, по крайней мере, это было знакомо, по крайней мере, он знал, кто есть кто в этом гребаном зоопарке.

Это то, что он говорит себе – так или иначе.

*

Гокудера ненавидит Саваду Тсунайеши с первого же взгляда. Как и ожидалось, мальчик жалок. Слабый, испорченный и неуверенный в себе; исключено, чтобы он стал боссом хоть чего-нибудь, не говоря уже об одной из самых сильных семей в мире мафии. Его глаза слишком широки, слишком невинны, и он мог бы стать ангелом с таким привлекательным, выразительным лицом. Но Вонгола не нуждается в ангеле; она нуждается в демоне. В ком-нибудь, кто обладает достаточной уверенностью, чтобы добиться поставленной цели.

Он может слышать шепотки, пока он идет к своему месту, и хихиканье девочек, прикрывающихся ладошками. Это доводит его до предела. Внимание любого рода всегда напоминает ему о старых сольных выступлениях на фортепиано, о рассеянных улыбках и хлопках по спине незнакомцами, говорящими «хорошая работа, сынок».

Он останавливается у парты Савады и чувствует ненависть, горячим уродливым комом поднимающуюся у него в горле. Гокудера не делает ничего, чтобы скрыть свое презрение; он упивается страхом, который видит на лице мальчика, и с большим удовольствием ударом ноги опрокидывает его стол.

Хорошо, думает он, проделывая остаток пути к своему месту. Он должен бояться.

Есть что-то в этом мальчике, что привлекает внимание Гокудеры, и Гокудера говорит себе, что независимо от того, что это, это говорит об отвращении. Что ещё это может быть? Разглядывание Савады – это, кажется, единственная вещь, которая ослабляет пылающее чувство у него в груди. Это расстраивает, потому что он никогда не чувствовал ничего подобного прежде, никогда столь сильно не хотел взорвать кого-то своим динамитом. Его пальцы беспокойно дергаются против одетых в джинсы бедер, и голос учителя превращается в бессмысленную статику.

Гокудера знает одну вещь наверняка: Савада Тсунайеши должен умереть.

*

После того, как они выходят из класса, Гокудера продолжает наблюдать, и гнев его все растет. Что бы не делал Савада, он, кажется, лишь действует Гокудере на нервы; его неловкий смех, его неуклюжесть, взгляд, что появляется на его лице всякий раз, когда он сталкивается с чем-то, что его пугает. Требуется каждая унция самоконтроля Гокудеры, чтобы не напасть на Саваду во время игры в бейсбол. Не то чтобы он даже нуждается в этом – мальчика и так неоднократно дубасит мяч.

Так или иначе, удивительное увеличение мастерства Савады к концу игры только ещё больше бесит Гокудеру. Но в отличие от предыдущего происшествия в классе он делает предельно апатическое выражение лица. Он понимает, насколько смешно то, что любой, независимо от того, как он невыносим, может так сильно повлиять на его настроение.

«Это не конец», – говорит он Саваде, потому что идиот, кажется, думает именно так. Но это будет закончено. Скоро.

И тогда Гокудера вернется в Италию.

*

Он кормит Саваду какой-то фигней об узурпации его положения как Десятого, потому что это дает гораздо больше законных оснований для такого поведения Гокудеры, оснований, имеющих хоть какой-то рациональный смысл. Честно говоря, последнее, чего хочет Гокудера, так это такой ответственности. Он никогда не был амбициозным; он только делает то, что ему сказали (чтобы быть полезным, быть необходимым). И хотя его беспокойство за будущее Вонголы действительно имеет некоторое отношение к этому острому желанию разорвать Саваду в клочья, он может признать – хотя бы только для себя – что это наименьшая из причин.

Главным образом он всего лишь хочет, чтобы этот чувствительный чужак убрался куда подальше.

Так что он пытается убить маленького ублюдка. Он честно пытается. Но Реборн стреляет в Саваду одной из своих пуль Посмертной Воли и все его планы летят к черту.

Стоя там, в окружении собственного динамита, ему почти хочется смеяться. Какой способ спастись, думает он; безусловное дополнение к залу позора Вонголы. Однако он не может смеяться, пульсирующая внутри паника парализует каждый его мускул. Все, что он может понять – «это конец… для меня», и это первая разумная мысль, которая приходит ему в голову.

Дерьмо, я вот-вот сдохну. И сразу же – хотя это ещё не самое худшее, что могло произойти.

В обратном порядке он считает секунды до взрыва; Гокудера помнит время детонации всего своего арсенала. В течение этих нескольких мучительных секунд мир вокруг становится размытым от резких движений и шипящих предохранителей. Но когда он досчитывает до нуля, не происходит никакого бада-бума, и Савада приседает перед ним – пламя на его голове гаснет одновременно с последним динамитом Гокудеры.

«Ах, – говорит он, вздыхая с облегчением. – Слава богу».

Чувство в груди Гокудеры – то, которое он принимал за ненависть, – волны неясного и подавляющего тепла. В его голове «Савада» становится «Десятым». Кажется, будто рот Гокудеры открывается самостоятельно, и он говорит громко и быстро, улыбаясь даже шире, чем в одиннадцать лет. И то, что он говорит, не должно было быть сказано; но это то, что у него внутри. Некоторые из слов – ложь (я просто хотел убедиться, что Десятый обладает достаточной силой, чтобы стать боссом), но большинство из них правдивы (Десятый, я последую за вами хоть на край света), и он только продолжает говорить и усмехаться и чувствовать, как тепло приливает к его щекам.

Тепло все ещё находится у него в груди, ощущаемое как приятный ожог, и он чувствует себя в странно приподнятом настроении. Когда он говорит «я отдам свою жизнь за вас, Десятый», он подразумевает именно то, о чем говорит. Он только не знает почему.

Если Гокудера был напуган прежде, то он абсолютно испуган теперь. Но Япония больше не кажется такой плохой. На самом деле с каждой секундой она выглядит все лучше и лучше.

Он отчаянно нуждается в ещё одной сигарете.

*

Все больше людей вливается в семью Вонгола, и Гокудера должен гордиться этим; это должно делать его счастливым. Должно, но не делает. Вместо этого его гложут гнев и тревога, в результате чего он говорит и делает вещи в лучшем случае недостойные, в худшем же – непрофессиональные. Потому что каждый новый человек подразумевает ещё одного конкурента на должность правой руки (ещё один человек, ворующий улыбки Тсуны). Он прилагает все усилия, чтобы быть хорошим подчиненным, чтобы не позволять эмоциям мешать его суждениям, чтобы не делать все лично.

Иногда у него получается.

Большую часть времени – нет.

И когда Бьянки прибывает из Италии, клянясь убить Десятого, чтобы Реборн мог вернуться вместе с ней, Гокудера надеется, что это она не всерьез. (Конечно нет, потому что если бы она действительно была серьезна тогда, Десятый был бы уже мертв; Гокудера инстинктивно знает это, даже если никогда не признает вслух.) Потому что если она была серьезна…

…Он не знает, смог ли бы он жить с убийством собственной сестры. Но если все сводилось к тому, что ему действительно пришлось бы сделать выбор между ними двумя, он думает, что должен был бы попробовать.

Реализация только наполовину страшна.

*

Гокудера не понимает, почему Десятому неуютно находится рядом с ним, так что он продолжает пытаться преодолеть невидимый разрыв, который, как он знает, только становится все шире и шире. Он предлагает помочь ему с домашними заданиями, предлагает научить плавать; что угодно, только бы быть хорошим правой рукой.

Но при мысли о сердитом или расстроенном Тсуне ему хочется причинить боль самому себе, поэтому он обнаруживает, что его способность быть честным с Десятым строго ограничена. Мальчик бесполезен, когда дело доходит до определенных вещей – таких как математика, например, а самому Гокудере известно о ней очень многое. Но он говорит Десятому другое, говорит ему, что он безупречен, потому что, как он думает, это то, что Десятый хочет услышать.

Ему нравится, когда Десятый улыбается.

За исключением тех случаев, когда Десятый улыбается не по-настоящему. Не искренне.

И те редкие улыбки – те, которые заставляют глаза Десятого светиться, те, которые делают его лицо почти нереально красивым, – они достаются только горстке человек (Сасагаве Кьёко и Бейсбольному Фанату).

Но никогда, как ему кажется, Гокудере.

Так что Гокудере больно, и он разрывается между тем, как ненавидит себя за собственную ничтожность и стремлением, чтобы Десятый (гордился им, нуждался в нем) был счастлив.

Это горячее, инородное чувство все ещё там, и он все ещё не знает почему.

*

Фейерверк красив, и Гокудера действительно не видел ничего подобного с тех пор, как был ребенком. Он помнит, что не любил фейерверки тогда, потому что они производили слишком громкий шум, от которого было больно ушам. Но он уже давно справился с этим; динамит производит куда более громкий шум, шум, который может убить.

Он находит, что ему нравятся фейерверки теперь – с их яркими цветами и взрывами, означающими единство, счастье и веселье (вместо крови, смерти и шепота «тебе конец», который иногда делает его таким взволнованным, но ему никогда не нравится это; действительно не нравится). Когда он смотрит на Десятого, он видит улыбку, достаточно широкую для того, чтобы у Десятого появились ямочки на щеках, и мелкие морщинки в уголках глаз.

Это зрелище даже более захватывающе, чем фейерверк, и где-то в глубине своего сознания, где ещё осталась какая-то часть его детской ребячливости, Гокудера может себе представить, что часть этой улыбки предназначается ему; даже части будет более чем достаточно.

И внезапно в этот момент «Десятый» становится «Тсуной».

Однако он держит это в себе.

*

Эти сны начинаются вскоре после инцидента с Мукуро. Гокудера не всегда помнит их, и даже когда помнит – это скорее впечатления, чем реальная память. Но в любом случае они оставляют его задыхающимся и вспотевшим, и ему остается только терпеть, и он старается не думать ни о чем, когда успокаивает настойчивую пульсацию между ног.

Позже, когда он курит сигареты, чтобы успокоить свое лихорадочно бьющееся сердце, он пытается дополнительно не думать про то, что образ лица Тсуны заставляет его прикусывать нижнюю губу и вызывает дрожь во всем теле, потому что иначе этот странный жар накроет его с головой. И он определенно пытается не думать о том, что это могло бы значить.

*

Шамал наконец-то соглашается тренировать его (если это можно так назвать), но Гокудера просто не может привести в порядок свои чувства, что, как настаивает Шамал, ему необходимо для прогресса. Он понимает, хоть и неясно, что должен видеть собственную жизнь. Но он действительно не может понять, почему Шамал продолжает настаивать, будто Гокудера по-прежнему не видит свою собственную жизнь, – ведь он видит ее. Он видит ее очень, очень хорошо.

Это проблема.

Умереть для Тсуны, думает он, было бы хорошим способом умереть. (Будет ли Тсуна плакать на моих похоронах? Он задается этим вопросом, бросая ещё одну динамитную шашку.) Конечно же, есть намного худшие вещи, которые могли бы произойти.

Во время поединка с Бельгефором единственное, о чем он может думать, это победа (для Тсуны, всегда для Тсуны); если он потерпит неудачу, то недостоин того, чтобы быть правой рукой Тсуны. И поскольку с тех пор, как он стал правой рукой Тсуны, он стал ему ближе, чем когда-либо мог бы быть, стал тем, о ком Тсуна заботиться, то не может быть и речи о проигрыше.

Он слышит их на протяжении всей селекторной связи, говорящих ему, что он должен уйти, потому что борьба того не стоит. Они не могут знать, как они неправы.

Но тогда Тсуна говорит, что он хочет видеть фейерверк снова, и что он хочет, чтобы Гокудера был там. Он говорит: «Я хочу, чтобы мы снова смеялись все вместе!»

И хотя Гокудера действительно ценит себя не больше, чем раньше, он понимает, что Тсуна вполне бы мог плакать на его похоронах. И мысли о слезах Тсуны, особенно из-за него, вполне достаточно, чтобы Гокудера заботился больше о том, как остаться в живых, а не о победе.

Он, возможно, не в состоянии быть таким другом, как хотелось бы Тсуне – обыкновенным одноклассником, кем-то, кто не касается себя, думая о лице Тсуны, – но он может дать ему по крайней мере это.

В его уме это становится обещанием.

Ты только дождись, Тсуна; мы будем смотреть на фейерверк снова в следующем году. Все мы, вместе.

И поскольку он, спотыкаясь, вываливается из дыма, избитый и окровавленный, но все ещё вполне живой, он говорит это особенно громко.

*

Он слышит, как Тсуна плачет над ним, и все, что он хочет сделать, – это обнять его; сжать крепко-крепко и никогда не отпускать.

Но он не двигается. Он только лежит там и слушает.

Это поражает его; внезапная, ослепляющая ясность. Как крещение. И он без сомнения знает, что Тсуна означает для него, а именно – что это за тепло в его груди.

Я люблю его, думает он, и осознание (или только признание, потому что, возможно, он знал это уже на протяжении долгого времени) оказывается вовсе не таким страшным, как он думал. Это ничего особо не меняет; чувства Гокудеры от этого не становятся ни более, ни менее сильными, и Тсуна все ещё плачет над ним.

Единственное, что изменилось – его решимость стала отточено-стальной, хоть это и не было действительным изменением, каким было, например, сознательное признание того, что Гокудера стал думать об этом как о своей личной миссии.

Он знает одну вещь наверняка: нет никакого способа, которым он позволил бы Саваде Тсунайеши умереть – в прошлом или в будущем.

Потому что Гокудера не видит смысла в том, чтобы жить в мире без Тсуны.