Если вы никогда не бывали в городе Ямске, клянусь - вы ничего не потеряли. Кто был - подтвердит.
Если же вы, каким-то чудом, все же окажетесь у одной из его границ, то с юга, перед вами откроется внушительная панорама огромной воронки - свидетельство древней марсианской бомбардировки. А с севера... Впрочем, то же самое, вам откроется и с севера, и с любой другой части этого гребаного света. Так уж сложилось.
Город Ямск, как и все города эпохи странной архитектуры - совершенно прямоугольный. И лишь одна улица, словно корявый мазок дебила, уходит по диагонали от центральной площади, в сторону психиатрической лечебницы, и течет сквозь нее дальше - в Москву.
Эта улица, носит фамилию интеллигентного революционера Вацлава Вацловича Воровского. В Ямске, едва ли найдется и пара человек, которые знают имя отчество, этой центральной улицы. К чему теперь?
Между тем, одной из подпольных кличек интеллигентного революционера Воровского, была - Жозефина. Я считаю, что это странно.
Живу я, в самом центре Ямска. Чтобы было понятней, это как жить в Москве, между Маяковкой и Кремлем. Что-то, вроде Малой Бронной, ближе к Пушкинской площади.
Только в отличие от Малой Бронной, мои окна выходят не на бутики для собак и другие заведения культуры, типа застекленной синагоги, - а на морг.
С полудня, под этими окнами, всегда многолюдно. В будни, выходные, праздники и даже в новый год, туда стекается разный народ. Я привык. Толпа под моими окнами - свидетельствует, что хоть что-то в этом изменчивом мире постоянно.
Бывает, они стоят там под проливным дождем, а бывает - под палящим солнцем. Иногда, зябко кутаются в шубы, пытаясь укрыться от колючей метели, а иногда комфортно устраиваются в тени кустарников и выпивают.
Цветочные клумбы вдоль дороги, в которых никогда не растут цветы, похожи на могильные холмики. Они отделяют пространство официальной скорби от пространства бытового пьянства. За кустами, траур проходит веселее.
Время от времени, в морг под моим окном, отправляется кто-то из моих соседей. Ничего тут не поделаешь.
Однажды, я проснулся среди ночи, от жуткой вони. Воняло мегадерьмом. Возможно, вам кажется, что всякое дерьмо воняет противно, но после войны, я в этом кое-что смыслю. Послушайте. Всякое обычное дерьмо, воняет отвратно. Но не одно обычное дерьмо не в состоянии вызвать у вас столь молниеносного рвотного позыва, как вонь мегадерьма.
Так воняет разлагающаяся плоть лишенная должного ухода и температурного режима, примерно на третьи сутки после собственной смерти. Да.
Помнится, когда я в первый раз ткнулся носом в вонь мегадерьма, меня выворачивало наизнанку, несколько часов подряд. Кишечные спазмы были так сильны, что я сам, едва не отправился к праотцам. Но в тот раз, пронесло.

В ночь, когда я проснулся, воняла моя одинокая соседка снизу. Она умерла сидя у окна с видом на морг. Вот как.
Я появился на свет в роддоме, окна которого выходили на морг. Тот самый морг, на который я смотрю из окна собственной квартиры. Я вырос в этом доме, сходил из него в школу, поступил в институт. Я ушел из него в армию и вернулся сюда же с войны. Здесь я жил со своей первой женой. Потом со второй. Потом с третьей. Я и теперь в нем живу. Один.
Все события моей жизни, так или иначе, протекали мимо морга.
Когда наступало первое сентября, я шел, размахивая пышным букетом гладиолусов, мимо скорбных лиц, с букетами из гвоздик. Когда возвращался с выпускного вечера, мятый и впервые нетрезвый, после бессонной ночи, мне пришлось продираться сквозь толпу столь же не выспавшихся и нетрезвых лиц.
Я выезжал со двора в свадебной машине, пропуская вперед, очередной катафалк и уезжал в ЗАГС под хмурые взгляды родственников усопших.
Я пользовал своих женщин сзади, нагнув их к подоконнику, когда у морга разгружали очередного постояльца. Не все достигали оргазма в антураже смерти.
Однажды, когда Ямск, вслед за Москвой охватила квартирная лихорадка, ко мне пришли люди. Они вежливо, но настойчиво, попросили продать им занимаемую мной жилплощадь. Все-таки центр города, не хухры-мухры. Я пригласил их пройти и поставил на огонь чайник.
За открытым окном стояла весна и группы скорбящих родственников. Оркестр из пяти человек синхронно высморкался, глубоко вздохнул и, фальшивя, выдал первые такты третьей части, второй фортепианной сюиты Си Минор, Фредерика Шопена.
Гости, вздрогнули и покосились в окно. Затем, спешно раскланялись, сославшись на неотложные дела. Пообещали зайти в другой раз, но слова своего, не сдержали. Чайник так и остыл. Да.
Наверно можно уже представить себе человека, который рос на музыке Шопена, в окружении траурных венков и заплаканных лиц. Человека, что просыпался под прощание с усопшими и ложился спать, под пьяные песни расходящихся с панихиды их родственников и друзей. Да, это я.
С самого детства, ежедневно, я видел, как к моргу подъезжали "труповозки", и из них, на свет божий, извлекали тюки с остывшим мясом. Иногда, это были правильные тюки, что означало естественную, и относительно спокойную смерть содержимого. Но, нередко, привозили тюки разных нелепых форм. И это было свидетельством не совсем обычной смерти. Там могли находиться самоубийцы и жертвы дорожно-транспортных происшествий. Старики, вроде моей соседки снизу, что умирали сидя за столом, или алкоголики, что встретили кончину, свесившись с кровати.
К семи годам, я уже довольно неплохо освоился с ролью наблюдателя за чужим исходом и по форме тюка, по тому, как его несли санитары, мог достаточно точно рассказать о содержании.
Я отличал мужские тюки от женских, а старческие от юношеских. Знал в чем разница между смертью по-возрасту, и смертью по-глупости. Я даже мог с относительной точностью утверждать, было ли какому-то трупу больно перед смертью, или же он даже не понял, что с ним произошло.
Когда я пошел в армию, а попал на войну, то открыл для себя не очень много нового. Самым неприятным открытием, как я уже говорил, была мегавонь. Я ведь не знал, что у смерти есть запах. Точнее, догадывался, но и предположить не мог, насколько он отвратителен. И еще, я не видел на войне ни одного трупа, который бы скончался спокойно, не успев понять, что же с ним произошло. Даже те, что погибали под артобстрелом, те, кого разрывало на части и превращало в обугленный фарш - источали страх и страдания.
Понимать это, было не очень-то приятно. Но в отличие от других, чужая смерть, хотя бы не вводила меня в ступор. За какие-то доли секунды, я получал информацию о произошедшем и двигался дальше. Да.
Одно время, после возвращения с войны, я думал, не устроиться ли мне в свой морг санитаром. В самом деле, такой поступок был бы вполне логичным, если смотреть на него, с точки зрения моей истории. Но, покрутив в голове мысль об этом и так и сяк, пришел к выводу, что это не лучшая идея. Трупов я не боялся, но мне не хотелось вступать в прямой контакт со смертью. Понимаете? Для меня было обычным делом смотреть на плоды смерти, но соприкасаться с ними - уж увольте.
Люди во всем мире, нынче с удовольствием смотрят фильмы, где персонажи гибнут десятками и сотнями. "Ух, ты! - говорят они друг другу. - Видал, как его разорвало?"
Я тоже, иногда, смотрю такие фильмы. Что поделаешь, других сейчас нет. Но мое отношение к смерти, несколько иное. Возможно, пару раз и я бы сказал "ух, ты", но рядом никогда никого нет. Только трупы в морге под моим окном. Вряд ли их это заинтересует.
Моя первая жена, ее звали Анна-Мария - имя необычное для наших широт - тронулась рассудком в первый же год нашей совместной жизни. Она проснулась среди ночи, взяла на руки подушку, как берут младенцев, приложила ее к груди и запела колыбельную.
Пару месяцев назад, я навещал ее в психиатрической лечебнице, сквозь которую, в сторону Москвы, утекает улица имени латентного гомосексуалиста и дипломата молодой советской республики.
Жена сильно постарела, но все так же ходит с подушкой на руках, напевая ей, что-то из Лермонтова.
Не могу утверждать - она ведь еще не мертва - но, кажется, она вполне довольна жизнью.
Помню, в первое время, когда с ней произошло это недоразумение, я находился в сильнейшем замешательстве. Я ведь привык видеть только два состояния человека: живое и мертвое. А вот такой, непонятный, промежуточный этап, был мне в диковинку.
Конечно, на войне я видел много раненых. Я и сам был ранен, схватив зубами, маленький осколок разорвавшейся неподалеку мины, но это было совсем другое. Тогда, стоило мне только посмотреть на раненого, как я сразу же понимал, кто останется в живых, а кто с нами уже попрощался.
В тот день, выплюнув часть зубов, а другую их часть - проглотив, я собрал в пригоршню липкие лоскуты своих мышц, мяса и кожи, и отправился в лазарет, в полной уверенности, что мое время еще не пришло. Да.
А тут, эта история с моей первой женой. Я был в полном замешательстве. Ведь по всем признакам, она была жива, но в то же время, по всем признакам, она боле не принадлежала к миру живых. К тому миру, где мы с ней познакомились, и из которого, когда-то уйдем.
Да, она сильно исхудала за последнее время. Другие женщины, в ее возрасте, наверное, только бы и делали, что радовались такому положению дел. Но когда я навещал ее в последний раз, это было пару месяцев назад, я уловил еще кое-что. Кое-что, о чем, вероятно, не догадывались лечащие врачи, и не подозревала она сама. Это было легкое "бз-з-з-з" внутри моего тела. Это был привет с того света, если тот свет, конечно, существует. Я понял, что скоро увижу ее вновь. Увижу, под окнами своего дома. Так-то.
Спустя несколько дней после того, как я отвез Анну-Марию в психиатрическую лечебницу на улице Вацлава Вацлавича по прозвищу Жозефина, я написал ей письмо. Оно и сейчас лежит запечатанным, на старом комоде. Вы же не отправляете письма на тот свет? Да если и отправляете, вряд ли почтовая служба, в состоянии доставить их адресату.
Вот и я, написав, аккуратно запечатал его в конверт без адреса получателя и оставил лежать на комоде. Пожалуй, в тот момент, это была хорошая идея. Иначе, я боялся, что и сам сойду с ума. Так все было неожиданно и странно.
Вот, это письмо.
Дорогая Анна-Мария!
Я теперь уж и не знаю, как сложится в дальнейшем наша жизнь. Нельзя сказать, будто раньше, я знал это совершенно точно, но тогда, до твоей болезни, я мог опираться, хотя бы на общечеловеческое мировоззрение и строить наши планы, в соответствии с земными представлениями о счастье. Теперь же, ориентиры, расставленные моими преподавателями, моими родителями, собственным, в некотором роде, благополучным опытом - оказались искажены.
Любимая, я дезориентирован в новом пространстве и не могу придумать ничего, хоть сколько-нибудь стоящего, что позволило бы нам, вернуться к прежней, прекрасной жизни.
Был ли я счастлив с тобой все то недолгое время, что мы прожили вместе? Разумеется, да. Надеюсь, ты относишься к этому периоду с такой же благодарностью, как и я.
Но, что теперь?
Мы ложились спать с твердой уверенностью, что наступит утро. Мы знали, что водопровод даст нам горячую воду в душ, а сжигаемый на куне газ - подогреет наш завтрак. У нас не было причин сомневаться в том, что к обеду, осипший оркестр исполнит "Похоронный марш" Шопена, а траурные процессии, разбредутся в разные стороны, оставляя после себя горы окурков и раздавленных, пластиковых стаканов. Мы знали, что вечером, когда скорбные рыданья сменят застольные песни, и на улицах зажгутся тусклые фонари, мы обнимемся с тобой на нашем диване, и будем рассказывать друг другу о том, как прошел день.
Вот из чего состояла наша с тобой жизнь, и не было никаких причин, рассматривать другие, не столь закономерные формы ее существования. Однако мы получили то, что получили. А получили мы, совсем не то, о чем мечтали. Да.
Не ты, не я, не были готовы к тому, что одна из половинок нашего общего благополучия, которое мы сплели из двух влюбленных сердец, однажды, окажется неполноценной. Не ты, не я, и в страшном сне не могли себе представить, что в нашей семье наступит момент, когда мы не сможем поддерживать друг друга, но одному из нас, придется взвалить на себя печали двоих, в то время как второй, останется безучастным к страданиям первого.
Мы знали, что есть несчастные семьи, но считали себя исключением. Мы слышали, как беда стучится в чужие дома, но были уверены в своем особом предназначении. Мы ошибались.
И вот, сегодня, я принял решение, какое обычно, принимают жены в отношении мужей-алкоголиков: мы расстанемся. Точнее, я уйду от тебя, кто бы и что бы мне не говорил.
Не в силах нести груз ответственности за двоих, один из которых, в некотором смысле, неполноценен - я решил поступить именно так.
Правда у жен, которые оставляют таких мужей, в отличие от меня, есть преимущество: они мгновенно окутываются ореолом мученичества, особенно, если у них есть дети. Это удобно. Избавиться от непосильного бремени, обузы, в которую превратилась некогда самая любимая жизнь, и при этом получить понимание и сочувствие окружения: что может быть изящнее?
Но в любом случае, такой поступок, гораздо честнее, чем скрытая злоба, рожденная от бессилия изменить что-либо.
Прости меня, дорогая Анна-Мария. Прости.
Я запечатал это письмо в конверт и положил его на комод, где оно хранится, и по сей день.
В то время как говорят врачи, моя психика, тоже сильно пошатнулась. Может и так. Скорее всего, так и есть.
Однажды ночью, стоя у открытого окна с кружкой чая в руках, я увидел в небе над моргом сияющий шар. Сперва, мне подумалось, что это шаровая молния. Но потом, оценив возможное расстояние до объекта и его странное, очень красивое сияние, решил, что это какое-то космическое тело, дырявящее нашу стратосферу.
Но объект вел себя странно, он не приближался и не удалялся, он как бы неспешно раскачивался: влево - вправо, влево - вправо. Я не помню, сколько простоял завороженный его удивительным сиянием и покачиванием: может минуту, а может и всю ночь. Но очнулся я лежа на полу, когда солнце уже взошло довольно высоко, а под окнами начала собираться очередная толпа скорбящих.
Увиденное, долго не выходило из моей головы. Даже не сам объект, а то умиротворение, которое я испытал, глядя на него. Он стал сниться мне ночами и иногда, сны эти были так реальны, что, проснувшись, я начинал немедленно рыдать самыми чистыми и сильными рыданиями, на которые только был способен.
Не веря в НЛО и прочую фантастику, я немедленно, как только понял, что переживания не оставят меня в покое, отправился в церковь.
В Православной, колоритный батюшка, выслушав мой рассказ, сказал, что виденное мной, есть - знамение. И, что мне нужно покаяться и поставить длинный перечень свечей в Храме.
Так я и поступил. Но сны продолжались.
В Католической, худой и морщинистый священник, хоть и слушал меня внимательно, ничего не смог ответить, поскольку лишь недавно прилетел в нашу страну из далекой Германии, и совсем плохо понимал по-русски.
Баптисты, сказали, что это, безусловно, знамение и предложили креститься в ближайшее воскресенье в старом, залитом водой, угольном карьере.
Пятидесятники, недослушав, объявили, что это были бесы.
Адвентисты, пришли к такому же выводу.
Харизматы, прямо на месте, сказали, что я могу покаяться прямо сейчас, и принять в свое сердце Иисуса Христа, своим Господом и Спасителем, со знамением говорить на Иных Языках.
К представителям иных, не христианских религий, я уже не пошел. Может и зря.
Однако, через месяц, объект стал сниться мне реже, а через два - перестал сниться совсем.

[показать]


Я тут