Бенда – лучший врач в провинции. На ежегодном празднике белых лучей его место – по правую руку от управителя, и всего лишь третьим, после главного астролога и казначея. Бенда – один из самых уважаемых людей провинции, и все это знают, а кто не знает, пусть посмотрит на праздновании или спросит у людей.

Бенда – чужак, его волосы светлы не от возраста и втекшей в тело мудрости, а глаза серы, как небо в редкий дождь. Бенде не любят смотреть в глаза, отводят взгляд, ибо неосторожны лишь глупец и дитя, и никто не знает: что ощущает душа, когда её вытягивают из тела светлыми глазами, как щипцами холодного металла - ребёнка из тела измучившейся роженицы?

Бенде – лучшего курдючного барана из стада того дома, откуда исцелённый. Бенде – светло-золотистого акациевого мёда и отборных, тёмно-рубиновых на разломе гранатов. Бенде – праздничный халат, где птицы вышиты серым и сиреневым речным жемчугом, и мягкие сапоги с серебристой отделкой. С каждой удачной рыбалки на озере – Бенде приносят рыбу, и собиратели хвороста – тоже оставляют часть на его дворе. Дом Бенды не огорожен забором, лишь деревья, дающие благословенную тень, да виноградные лозы с прозрачно-розовыми гроздьями, оплетшие подпорки, отделяют владения врача. Источник во дворе у Бенды, и в поросшую тёмным мягким мхом каменную чашу вытекает чистая вода из бронзовой трубы-кувшина – можно приникнуть, и пить, и хвори от того не будет. Ни один разбойник или грабитель не тронет Бенду и имущество его – ибо если жадность и способна лишить ума, то уж точно остановит лихого человека страх.

Ни один отец в провинции не выдаст за Бенду дочь, если осталась в сердце хоть капля любви к порождённой. Ибо не будет ей счастья, и иссохнет она в несколько лет. Если же успеют появиться дети – тем хуже для них: недолго им видеть солнце и радовать собою мир. Краткие годы отпущены тем, кто слишком приблизился к Бенде и таким, как он, - повянет ранний цвет и не даст плодов. Разве что совсем дальнюю чужачку, не знающую законов, может взять Бенда себе, или же сговоренную по клятве: тут уж ничего не попишешь, слово свято, отдадут – да и оплачут, не по-свадебному, а полным голосным плачем, и чёрным рисом просыплют дорогу позади неё, и обернуться несчастная не посмеет.

Бенде не нужны несчастья соседей. Он вообще не думает о женитьбе. Он столько раз прикасался к женщинам хирургическим ножом, щипцами и трубками, что ночи его опустели, как у старика, - хотя Бенда не стар. Его отец в этом возрасте взял третью жену, и ещё четыре брата появились на свет, прежде чем Бенда покинул дом. Но отец был купцом, и деньги вились вокруг него, словно ночная мошкара возле лампы, и Бенда не знает, сколько теперь у него братьев и сестёр. На миг задумывается, какие они нынче – те, кого он помнил? Но память скрыла лица, знакомые с детства, мягкой пеленой, и Бенда останавливается, усмехается – зачем это? Молчит кровь, не тянется к родству – так тому и быть. Все уже в том возрасте, когда идти – самим.

Не о том думает Бенда, не то горит в солнечном сплетении сухим непраздничным огнём.

Много сил положил он, чтобы стать врачом. Много бессонных ночей и выжженного масла в лампах позади. Многие книги прочитаны им, и страницы встают перед глазами – только вспомни, и не только слова, но почерк, запах, шорох – всё осталось с Бендой. Не худшим был он учеником, и врачом стал – одним из лучших в стране. Не лучшим, нет.

Есть старый Зиявуш, и заслуженно он первый врач столицы, и пока не сравнялся Бенда с ним, и смиренно учился у него, и если будет на то воля Солнца, ещё выучится, чему сможет, в нечастые приезды. Щедр Зиявуш к ученикам своим, не таит знаний – оттого и сам черпает их из мира полной мерой, и нет зависти – лишь глубокое почтение.

Есть Фару, бывший соученик Бенды. Никто не понимал, зачем принц – пусть из тех очередей, что никогда до престола не доходят, но всё же, - спустился из Верхнего дворца к больным, где зараза, гной и вопли боли. А учился – словно бедняк, взятый из милости и старавшийся доказать, что нужен, и оперировал – словно пел или старался что-то забыть. Сколь известно Бенде, Фару так никогда и не вернулся в Верхний дворец. Уехал на острова, стал там живой легендой. Создал там свою школу – хоть и молод, а пошли к нему. Начни Бенда жизнь сначала – и он бы пошёл. Чему-то ещё научился Фару – что Бенда не уловил, не понял, не смог.

И ведьма Фаренга в горах ещё есть, о которой рассказывают чудеса, но не видел этого Бенда, не проверял, с исцеляемыми не разговаривал. Может, и действительно чёрный талант дан – не от учёности, а от тела. Может, убедительными сказками да фокусами владеет. Если правду говорят о ней – четвёртый Бенда по счёту, лгут – третий.

Не от тщеславия Бенда это считает. Был бы тщеславен – остался в столице, не уехал бы на восток. Нет. Думает Бенда.

В тёплом влажном сплетении тел рождается жизнь. Так у человека, так у собак, так у мышей. Не нужен разум – только мужчина и женщина, самец и самка – и достаточно, и создаётся – чего не было ещё, и подобное чему было всегда. Ляжет ли деревенский дурак-пастух с последней нищенкой, или же правитель со своей женой – и у тех, и у других получится.

А лучшие врачи мира – не могут. Нет, разделят они ложе с кем-нибудь – и будет так же, бесхитростно и слепо. Несложное дело. Но сами, разумом, знаниями, умениями – нет. Убить – легче лёгкого, оттого и строжайший воспрещающий обет на них лежит. Никогда не убивал Бенда – но не может не знать, как это. Не бывает медицины – без. Удержать жизнь – чем больше знаешь и умеешь ты, тем больше жизней удержишь. Но никогда – все. И великий Зиявуш от родных, что с нетерпением и надеждой отчаянной слов мастера ждут, голову отворачивал в стыде. И его учитель. И все врачи во все времена. Никому не миновать.

Ворочается в солнечном сплетении Бенды глухая обида. Душно Бенде. В сад вышел, в лиственную кружевную тень.

Возле водяной чаши девочка играет – что-то лепит из влажной земли. Лечил её Бенда от лихорадки, потому вспомнил, как зовут: Арнавак она, из дома напротив. Далеко ей до возраста крови, лет шесть или восемь ещё, потому бегает пока, где хочет, и голова её не покрыта.

Подошёл Бенда, присмотрелся. Несколько фигурок – вроде как двое людей, вроде как собака или лошадь ещё. Арнавак напевает невнятно, лепит тщательно, но расплывается мокрый песок под пальцами. Не успевает закончить человечка – а его ноги уже снова надо подправлять. Но не унывает Арнавак: что рассыпалось – по-другому слепит. И песенка самодельная, ни в склад, ни в лад, за историей этой расплывающейся ведётся: как поехали куда-то двое, рыбу наловили, а потом одного из них птица Рух унесла... в общем, понятно, из какой сказки, только тут не от записанного в книге идёт, а от высыпающегося из героев этой нескладушки песка.

Долго смотрел на игру Бенда, потом спросил:

- Зачем ты это делаешь?

Вздрогнула Арнавак, смутилась и испугалась. Ведь не приглашали её в сад лекаря – а ну как погонит сейчас хозяин? Вдруг что не то сделала, и ругать сейчас будут? Услышала бы – сама бы убежала, но заигралась.

- Не буду больше, - тихо говорит. - Простите...

Махнул Бенда рукой:

- Да не к тому я. Можешь дальше лепить. Зачем тебе это? Зачем тебе фигурки эти нужны?

Ещё больше Арнавак растерялась. Никогда её об этом не спрашивали. Ну потому что играется, хочется, интересно – как это объяснить? Но ведь не просто взрослый спрашивает – лекарь, важный человек, перед которым и отец Арнавак кланяется низко и говорит тише.

Вдохнула глубоко Арнавак, вспомнила, как бабушка сказку рассказывала, и начала так же – что запомнила. Что не ладилось – просто пропускала.

Слушал Бенда внимательно, не перебивал – словно историю болезни.

Поняла Арнавак, что не выходит – чтобы понятно. Сбилась совсем, ещё больше смутилась. Замолчала. Вроде такая большая и хорошая сказка была – а расползлась, как мокрая земля под пальцами.

- Хорошо, - сказал Бенда. - Вот смотри. Есть сказка – верно? Тебе её рассказали, ты запомнила. А фигурки вот эти земляные – тебе зачем?

И смотрит глазами светлыми, нездешними.

Отводит взгляд в сторону Арнавак. Как отвечать-то?

- Чтоб они живыми были...

- Но ведь не живые они? Это просто фигурки из песка. Они же сами не ходят, не дышат, не думают...

Пожимает плечами Арнавак виновато:

- Когда я в них играю, они живые...

Сдержался Бенда, промолчал. В дом вернулся. Грустно думать – что, сколько бы лет ни прошло, а всё равно ты не умней маленькой замарашки, что возится в грязи.

На следующий день предупредил Бенда, что уезжает, и, может статься, надолго. Помощника вместо себя оставил. Предупредил, чтобы детей из сада не гонял. Чтоб книги берёг – и предупреждать не надо. Немногое с собой взял. Сел на любимого пегого мула. В столицу направился. К учителю.

Доброе дело дорога. Пыль, присыпая тебя, как только что написанную страницу, вытягивает непокой. Мул идёт вперёд, раздвигая простор, словно купальщик воду. Любит Бенда этого мула, сам себя с мулом сравнивает: крепок, вынослив, работает много, ест мало, хвори не липнут, подков не требуется. К тому же умён и осторожен. А что красотой особо не задался и потомства ждать не стоит – о том ли печалиться? Немыслимое небо вокруг, цвет его – голубой, качество – совершенство.

Вовремя добрался, как чувствовал. Заболел старый Зиявуш, ослабел нехорошо, глаза погасли. Сразу, как приехал - за работу Бенда взялся. Вспомнил всё – и чему выучили, и до чего сам дошёл, и чего не знал никогда. Новые ученики да помощники к концу дня уже на ходу засыпали – загонял их Бенда с поручениями. Четыре дня и три ночи сражался – вытянул. И долго выхаживал потом, пока в силу не вошёл Зиявуш. Медленно старое тело жизнь вбирает, отпускает слишком легко.

Помнит Бенда, что врач тогда побеждает, когда больной на стороне врача – против болезни. Примет сторону болезни – беда. А слабый – может и не заметить этого. Много говорил Бенда, на голос свой выводил больного, словно рыбак – крупную, мощную рыбу сугён. Аккуратен рыбак. Не сорвётся.

Лишь когда переломилась зима и расцвело даже то, что из одних колючек состоит, уехал Бенда от учителя. Выздоровел Зиявуш. Будет жить ещё. Хорошо закалён этот меч, ржавчина очень не враз возьмёт.

Только вот не получил Бенда ответа.

К горам направился. В гости к ведьме неведомой – авось не прогонит незваного.

Пока ехал, думал – кого увидит? Рисовались видения то ли темнокожей выбеленно-седой карги с высохшими, почти птичьими пальцами, то ли девушки такой красоты, что только обманом быть может, мороком смертным. И на краю губ – невидимый ответ дразнился.

Доехал до гор, гневных морщин старой земли. Ну что же – и там люди живут: виноград выращивают, пчёл держат, овец и коз пасут. Спросил про ведьму – рассказали да проводили без осторожности.

Не красавица, чтобы голову потерять, не уродина ветхая, чтобы детей пугать. Сначала не разобрать-понять, то ли двадцать пять ей вёсен, то ли тридцать пять, а может, и сорок. Полное рябоватое лицо, узкие чёрные глаза, волосы убраны под платок вроде сарбанда, да меньше размером. Крепкие ноги на земле стоят, крепкие руки тяжёлый глиняный кувшин держат: льёт молоко, чтобы сыр делать.

Поклонился Бенда, назвался. Удивлённо приподняла густые брови Фаренга, но в дом пригласила – сама, как хозяйка и мать сыновей. Сосуды с вином, ледяной водой и дугом на стол поставила, горную дыню разрезала, свежих лепёшек положила и связку чурчхел. Не скоро беседу закончили, и порешили так: поработает Бенда помощником у Фаренги, сколько сам захочет, не возьмёт Фаренга платы иначе как вопросами, если же Бенда отвечать откажется, тут и договору разрыв. А жить Бенда может на мужской половине дома – есть там свободная комната: по обычаю, если сын погибает, в комнате его родственники не селятся, а путника пригласить не запретно. Младшие сыновья матери не возразили.

Пять лет в горах прожил Бенда. Многое из того, чему в столице не учили, узнал. Различными дымами лечить смог, о целебных травах записей на книгу набралось, к полупрозрачным обсидиановым ножам рука привыкла поболе, чем раньше к бронзовым. Много видел того, что чудесами счесть можно – но расчислил их и познал.

Да к разгадке не приблизился.

На исходе весны поблагодарил Бенда Фаренгу за науку и терпение, из арчи вырезал на прощание оберег дому - птичий, крылатый, радостный. Проводила его ведьма как родича, сушёного мяса и густого мёда в дорогу дала, а ещё зёрен-жемчужин молочных, что старость и слабость отодвигают.

К островам двинулся Бенда. Потому как одна надежда оставалась – на принца-лекаря, дворец покинувшего. Гремела его слава по стране, в чайханах легенды рассказывали об исцелениях. С самых дальних окраин старались добраться до Фару, и не отказывал он даже беднякам, говорили.

В порту повезло Бенде – капитаном судна, в нужные края направлявшегося, оказался Йаздгирд, чью мать вылечил он лет десять тому. Не забыл моряк этого, перевёз без оплаты Бенду и даже мула его на борт взял. Не противилось тому и море, лекарю благоволило – и цвет волн был голубой, а качество их – совершенство. Любовался Бенда тонким водяным кружевом, рыбам-дельфинам играющим изумлялся.

На главный остров архипелага сошёл. По нагретым мраморным ступеням в город поднялся. К дому соученика бывшего подошёл, у ворот встал. Много людей во дворе сидело: кто детей на коленях держал, кто, за голову взявшись, покачивался, боль утишая, кто переговаривался негромко. Присел и Бенда, ожидая, когда выйдет Фару, дабы не обеспокоить напрасно.

Узнал Фару собрата-лекаря, встрече обрадовался, но извинения принёс, что до вечера не сможет уделить Бенде внимания, которое следовало бы. Лишь зелёного чая в прозрачной фарфоровой чашке принёс помощник Фару Бенде. Не огорчился лекарь, в углу сел, смотрел, как оперирует Фару – отточенно и сладко, словно соловей голосом касается самого сердца влюблённых. С удивлением понял Бенда, что плачет он – будто в детстве, когда впервые вышел на крышу дома и увидел распахнутый закат: розовый, сиреневый, золотой, той красоты, что не вместима в человека.

Уже под крупными солёными звёздами рассказывал Бенда об огне своём.

Улыбнулся Фару:

- Ты опечален, что не можешь создать душу?

Кивнул Бенда. Потянулся к блюду со спелыми, почти чёрными вишнями. Ел, неторопливо обсасывал косточки и на столе из них выкладывал птицу-оберег.

- Ты запутался, - говорил меж тем Фару. - Ты думаешь, что душа – и есть жизнь. Врачу не надо создавать душу, равно как и тело. Ты вспомнил про девочку, что лепила фигурки, – но она ведь не создавала землю, нет в том нужды, песка и глины на свете с избытком. Жизнь – это связь, ты плетёшь паутинную невидимую сеть. От голоса твоего и глаз твоих идёт жизнь. Напиток из рук твоих не просто укрепляет тело – он как невесомая муслиновая ткань, удерживающая на цветке пугливую бабочку. Когда мужчина берёт в дом невесту – он должен построить дом, а женщину – создают другие, слиянием тёплых тел, что потом обращаются в прах, в песок и глину...

Слушал Бенда. Смотрел в темноту. Видел, что рождается у Фаренги внук – разрешается от бремени жена младшего сына. Видел могилу учителя Зиявуша. Видел девочку, играющую в своём саду, – но лица не мог рассмотреть. Расправляла крылья косточковая птица.

Ранним утром ушёл Бенда, с другом простился. На краю рассвета - золотого, сиреневого. В порту Йаздгирдов корабль к отплытию готовился. Не удивился капитан. «Я ждал тебя», - сказал.

Всю дорогу молчал Бенда. И когда корабль скользил по мускулистым упругим спинам волн, и когда верный пегий мул шёл сквозь сухие до звонкого шороха травы. Не расплёскивал молчание, пока не вошёл во двор, где виноградные лозы чуть прогибались под тяжестью прозрачно-розовых гроздей, а целебнолиственное дерево, что не боится ни грома, ни ветра, ни дождя, ни зноя, называемое одними эгоиз, другими карие, роняло слышные обильные орехи.

Подошёл к источнику Бенда. Обернулась игравшая.

- Ты Арнавак? - спросил врач.

Удивилась девочка, рассказывать начала:

- Я Хуфрих. Арнавак – сестра моего отца, уже взрослая она и замуж её выдали прошлой осенью. Шарвин сын Кобада теперь мой дядя. Скоро их дочь Френа будет ходить – я её сюда приведу играть...

Запнулась, потом несмело переспросила:

- Ведь можно, да?

- Можно, - улыбнулся Бенда. - Песка и глины в саду - с избытком.

И в дом пошёл.

(с)Танда Луговская