Стояние в дверном проеме затягивается, и на какой то миг кажется, что его и не собираются впускать.

 

Можно было обойтись без тайной вылазки из Хогвартских подземелий для аппарирования. А он дошел почти до Хогсмита, да еще под чарами отвлечения внимания, хотя мог бы провести это утро в блаженном одиночестве и спокойствии…

Нет, не мог. Просто потому что в кои то веки представился случай этого избежать.

Но кого волнует, каким идиотом он себя чувствовал, проторчав полчаса в ванной этим утром!

Ведь никаких явных признаков, что он ждал их встречи, нет.

И это главное. Это главное просто потому, что не приходит в голову ничего что было бы важнее.

Но он все понял правильно. Это не было шуткой. Только Нарцисса… передумала?..

Нет. Во взгляде мелькает любопытство, и что-то в воздухе меняется. Решилась.

Она напрягается, как кошка перед прыжком, будто устраиваясь удобней в собственном теле, и мельком облизывает губы. И вдруг плавно движется, пропуская его в дом. Закрывает дверь. Ведет к накрытому столу. На двоих, разумеется.

Это Не выглядит пошло. Это не выглядит даже приглашением. Это просто накрытый стол и ее губы, не вызывающие элементарного желания коснуться их своими.

Во всяком – сейчас.

Это странно. И это ни капли не удивляет.

Из всех отношений за его жизнь – эти точно претендовали на самые логичные и самые безумные.

И он все еще не был уверен, что слово «отношения» подходит.

Когда прикрываться обедом, к которому едва прикоснулись уже не получается, она встает, и он синхронно повторяет движение.

Нарцисса направляется прямиком к нему. Предсказуемо.

И целует уже по-настоящему. Предсказуемо вдвойне.

Обычные теплые губы. Привкус десерта и никаких запретов на язык.

Настойчивый поцелуй, к которому не останется равнодушным ни один человек, если только он не вытравил из себя Все эмоции.

А это был бы уже и не человек.

В какой-то миг привычка все анализировать дает о себе знать, и он едва участвует, но потом верх берут инстинкты и тело само решает, как поступать.

Да будут благословенны инстинкты. С гриффиндорцами и женщинами только они и спасают – разум берет выходной.

И где-то в глубине души начинает предательски намурлыкивать что-то из прошлого… из тех времен, когда женские объятья не были аномалией и к ним не приходилось адаптироваться сознательно.

Это было очень и очень недолго.

И слишком хорошо, как все, что так быстро заканчивается.

Воспоминания тонут в ощущениях и в тоже время остаются тем самым якорем, что еще держит на месте и не дает забыть, Кого он держит в объятьях. А это так обескураживающе приятно, что забыть хочется.

Ее волосы чуть вьются на затылке, куда попадает ладонь. И другая ладонь сама ползет на бедро, с тем, чтобы притянуть ближе.

Чей-то приглушенный то ли вздох, то ли стон, ее ладонь на щеке, и другая – где-то на груди.

Это так приятно, что он отдал бы и возможность перехода в постель только за то, чтобы Это было настоящим.

Если бы это было настоящим, суть была бы не в этом. И постель все равно никуда бы от них не делась.

Она ведет его за собой. Тащит за руку. Не в супружескую спальню.

И на том спасибо. Одна из гостевых комнат. Кажется, он здесь уже останавливался.

Огромная кровать с кремовым балдахином. И окна, из которых открывается тоскливый, окрашенный в пастельные тона вид на окрестности. И несколько массивных кресел с зеленовато-серебряной обивкой. И зажженный камин.

Совершенно ни к чему зажженный камин.

На женских губах заметна столь же лишняя и столь же органичная, как этот огонь за кованой отгородкой, улыбка.

И если улыбку и может стереть поцелуй – то не его авторства.

Он и не пытается, он просто принимает то, что предложено.

Он здесь вообще мало что способен изменить.

И медленно растет ярость на собственную покорность, на то, что идет у нее на поводу. На то, что не может сказать ей «нет». Вернее может. Но не хочет. И не видит смысла.

И это злит больше всего.

То, что она это предугадала. То, что она на этом и играет.

То, что… то, что он не больший хозяин своей судьбы, чем она – собственной жизни.

В молодости секс хотя бы имел право именоваться «бессмысленным».

В молодости самообман был наивным, а не смешным…

Она ведет его к постели. Она его целует и расстегивает пуговки мантии.

Она его злит до безумия.

Она напоминает о прошлом. Куда невозможно вернуться.

И он поддается, и поддается, до тех пор, пока во время их передвижений по спальне не оказывается лицом к камину. К зажженному камину, в котором потрескивают поленья и гуляют разноцветные всполохи…

И на этом уступки прекращаются, он прикрывает глаза, и рука сама тянется и распускает ее волосы, тотчас рассыпающиеся по плечам. И вдыхает окутавший их аромат (сандаловое дерево, ваниль, ароматическая смола…), и зарывается в шелк ее волос, и чувствует себя ластящимся котом, дорвавшимся до корня валерианы… и обхватывает ее бедра, прижимая к себе и чуть приподнимая над полом.

И захватывает себе первенство в их поцелуе.

А она замирает. А потом, будто сделав новые расчеты и взвесив «за» и «против», начинает отвечать. Позволяет себе отвечать.

Это тоже должно бы злить. Но это уже не имеет значения.

Она уже не ведет его незаметно в сторону постели, а просто доверяется тому, что начатое будет доведено до конца.

Издает чуть слышный стон, когда он целует и покусывает ее шею. Белая кожа, нетронутая солнцем. Да и какое к Мерлину в Англии может быть солнце?

Она кажется такой уязвимой, что ощущение собственной силы и власти над ней - опьяняет.

Он совсем забыл, как это бывает…

Это фальшивка?

Ну и что с того?

Ее легко поднять, прижимая к себе, и, сминая ладонями бедра, впиться поцелуем. И отступить от кровати.

Та слишком напоминала ярко освещенную сцену.

Придерживая ее тело у спинки кресла, попытаться избавиться от мантии, скользя ладонями по точеным изгибам и забывая о первоначальной цели – добраться до обнаженного тела… слишком давно не было вообще ничего, чтобы можно было сейчас сконцентрироваться на какой то цели.

Низкий, гортанный звук одобрения тонет в жадно-задыхающемся и странно ленивом поцелуе.

Одежда, наконец, сползает на кресло и грудь Нарциссы вызывающе натягивает белый шелк нижнего белья, и ее дыхание сбито, а во взгляде то, чего за обедом там не было.

То, что просто заклинает снова коснуться ее губ.

Остается только обойти кресло и бережно опустив женщину на сиденье слизеринских цветов, оказаться на коленях, разводя ее ноги. И дразня, провести линии от лодыжек к бедрам, подтягивая ее к себе. Его ладони ласкают кожу под шелком сбившейся сорочки, а она избавляет его от полурасстегнутой мантии.

Нет, он совсем не забыл, как это бывает.

Губы движутся мягкими поцелуями по линии шеи, к груди, и на мгновение почти грубо прихватывают зубами чувствительную кожу, все еще скрытую тканью. Но пальцы в это время забираются под другой кусочек ткани, и Нарцисса только выгибается ему навстречу с невнятно одобрительным выдохом.

Последующий час тянется с той же мучительной, агонизирующей неторопливостью.

И оканчивается все в том же кресле. Все так же стоящем спинкой к камину.