Сдвинув эти бумаги в сторону, я перевернул картонный лист и прочёл на нём:
«Дело: Пётр Пустота».
Я сел в кресло Тимура Тимуровича.
Самая первая запись – отдельная тетрадка, вложенная в папку, - была настолько давней, что фиолетовые чернила, которыми она была написана, выцвели и приобрели какой-то исторический цвет, как это бывает в документах, где речь о людях, ни одного из которых уже давно нет в живых. Я углубился в чтение.
«В раннем детстве жалоб на психические отклонения не поступало. Был жизнерадостным, ласковым, общительным мальчиком. Учился хорошо, увлекался сочинением стихов, не представляющих особ. эстетич. ценности. Первые паталог. отклонен. зафиксированы в возрасте около 14 лет. Отмечается замкнутость и раздражительность, не связанная с внешними причинами. По выражению родителей, «отошёл от семьи», находился в состоянии эмоц. отчуждения. Перестал встречаться с товарищами – что объясняет тем, что они дразнят его фамилией «Пустота». То же, по его словам, проделывала и учительница географии, неоднократно называвшая его пустым человеком. Существенно снизилась успеваемость. Наряду с этим начал усиленно читать философскую литературу – сочинения Юма, Беркли, Хайдеггера – всё, где тем или иным образом рассматриваются философские аспекты пустоты и небытия. В результате начал «метафизически» оценивать самые простые события, заявлял, что выше сверстников в «отваге жизненного подвига». Стал часто пропускать уроки, после чего близкие вынуждены были обратиться к врачу.
На контакт с психиатром идёт легко. Доверчив. О своём внутреннем мире заявляет следующее. У него имеется «особая концепция мироощущения». Больной «сочно и долго» размышляет о всех окружающих объектах. Описывая свою психическую деятельность, заявляет, что его мысль «как бы вгрызаясь, углубляется в сущность того или иного явления». Благодаря такой особенности своего мышления в состоянии «анализировать каждый задаваемый вопрос, каждое слово, каждую букву, раскладывая их по косточкам», причём в голове у него существует «торжественный хор многих «я», ведущих спор между собой». Стал чрезвычайно нерешителен, что обосновывает, во-первых, опытом «китайцев древности», а во-вторых, тем, что «трудно разобраться в вихре гамм и красок внутренней противоречивой жизни». С другой стороны, по собственным словам, обладает «особым взлётом свободной мысли», которая «возвышает его над всеми остальными мирянами». В связи с этим жалуется на одиночество и непонятость окружающими. По словам больного, никто не в силах мыслить с ним «в резонанс».
Полагает, что способен видеть и чувствовать недоступное «мирянам». Например, в складках шторы или скатерти, в рисунке обоев и т. д. различает линии, узоры и формы, дающие «красоту жизни». Это, по его словам, является его «золотой удачей», то есть тем, для чего он ежедневно повторяет «подневольный подвиг существования».
Считает себя единственным наследником великих философов прошлого. Подолгу репетирует «речи перед народом». Помещением в психиатрическую больницу не тяготится, так как уверен, что его «саморазвитие» будет идти «правильным путём» независимо от места обитания».

Кто-то подчеркнул несколько фиолетовых словосочетаний жирным синим карандашом. Я перевернул страницу. Дальнейший текст был озаглавлен «Органолептические показания». В нём был явный переизбыток латинских слов. Я стал торопливо листать страницы. Тетрадь, исписанная фиолетовым, даже не была подшита в папку – скорее всего, она перекочевала в неё из какого-то другого дела. Перед следующим, самым толстым в папке блоком, была вставлена страница, на которой я прочёл:
«ПЕТЕРБУРГСКИЙ ПЕРИОД
(условное обозначение по самой устойчивой характеристике бреда. Повторная госпитализация.)»
Но я не успел прочесть ни слова из второй части. За дверью послышался голос Тимура Тимуровича, что-то раздражённо объяснявшего неизвестному собеседнику.