Броневик стоял возле украшенной скрещённым флагами дощатой трибуны, похожей на эшафот. На ней переговаривались несколько человек военных; при нашем появлении они зааплодировали. Чапаев быстро взошёл по скрипучим ступеням вверх; стараясь не отставать, я поднялся следом. Бегло поздоровавшись с парой военных (один из них был в перетянутой ремнями бобровой шубе), Чапаев подошёл к ограждению эшафота и поднял вверх ладонь в жёлтой краге, призывая людей к молчанию.
- Ребята! – надсаживая голос, крикнул он. – Собрались вы тут сами зниете на што. Неча тут смозоливать. Всего навидаетесь, всё испытаете. Нечто можно без этого? А? На фронт приедешь – живо сенькину мать куснёшь. А што думал – там тебе не в лукошке кататься…
Я обратил внимание на пластику движений Чапаева – он говорил, равномерно поворачиваясь из стороны в сторону и энергично рубя воздух перед своей грудью жёлтой кожаной ладонью. Смысл его убыстряющейся речи ускользал от меня, но, судя по тому, как рабочие вытягивали шеи, вслушивались и кивали, иногда начиная довольно скалиться, он говорил что-то близкое их рассудку.
Кто-то дёрнул меня за рукав. Похолодев, я обернулся и увидел короткого молодого человека с жидкими усиками, розовым от мороза лицом и цепкими глазами цвета спитого чая.
- Ф-фу, - сказал он.
- Что? – переспросил я.
- Ф-фурманов, - сказал он и сунул мне широкую короткопалую ладонь.
- Прекрасный день, - ответил я, пожимая его руку.
- Я к-комиссар полка ткачей, - сказал он. – Б-будем работать вместе. Вы с-сейчас будете говорить – п-пожалуйста покороче. Скоро посадка.
- Хорошо, - сказал я.
Он с сомнением посмотрел на кисти моих рук.
- Вы в п-партии?
Я кивнул.
- Д-давно ли?
- Около двух лет, - ответил я.
Фурманов перевёл взгляд на Чапаева.
- Орёл, - сказал он, - только смотреть за ним надо. Г-говорят, заносит его часто. Но б-бойцы его любят. П-понимают его.
Он кивнул на притихшую площадь, над которой разносились слова Чапаева:
- Только бы дело своё не посрамить – то-то оно, дело-то!.. Как есть одному без другого никак не устоять… А ежели у вас кисель пойдёт – какая она будет война?.. Надо, значит, идти – вот и весь сказ, такая моя командирская зарука… А сейчас комиссар говорить будет.
Чапаев отошёл от ограждения.
- Давай теперь ты, Петька, - громко велел он.
Я подошёл к ограждению.
Было тяжело смотреть на этих людей и представлять себе мрачные маршруты их судеб. Они были обмануты с детства, и, в сущности, для них ничего не изменилось из-за того, что теперь их обманывали по-другому, но топорность, издевательская примитивность этих обманов – и старых, и новых – поистине была бесчеловечна. Чувства и мысли стоящих на площади были так же уродливы, как надетое на них тряпьё, и даже умирать они уходили, провожаемые глупой клоунадой случайных людей. Но, подумал я, разве дело со мной обстоит иначе? Если я точно так же не понимаю – природу управляющих моей жизнью сил, то чем я лучше пьяного пролетария, которого отправляют помирать за слово «интернационал»? Тем, что я читал Гоголя, Гегеля и ещё какого-нибудь Герцена? Смешно подумать.
Однако надо было что-то сказать.
- Товарищи рабочие! – крикнул я. – Ваш комиссар товарищ Фурманов попросил меня быть покороче, потому что сейчас уже начнётся посадка. Я думаю, что у нас ещё будет время для бесед, а сейчас скажу вам только о том, что переполняет огнём всё моё сердце. Сегодня, товарищи, я видел Ленина! Ура!