Я помню этот момент прямо как сейчас. Разом замолчали все. Ее маленькие руки двигались по грифу гитары с несказанным мастерством, а голос пленял и был совершенно непохож на голос десятилетней девочки. После того, как она окончила играть и поклонилась, гром аплодисментов не смолкал в течение минут десяти, и все кричали: "Бис!Бис!" А она стояла и улыбалась. Маленькая нимфа с большой гитарой. А потом также тихо ушла за сцену, и тольо ее и видели все каникулы. Я всегда знал, что я люблю ее. Сначала детской любовью, потом пламенной юношеской, теперь уже созревающей взрослой. Но я не мог ей в этом признаться. И быть верным пажом, таскающим за ней ее толстенные киниги тоже не мог. Тогда мне было важно мнение друзей. Но и она тоже... У нее не было друзей. Была одна подруга, скромная, ничем не выдающаяся, соседка, которая училась в параллельном классе. Но и на ту она смотрела свысока. Как и на всех нас. А из ее обожаемых учительниц географии и биологии мы не могли вытрясти не слова, словно они сами стали такими же мраморно-каменными, как она. И в пять раз более требовательными. Не только к нам-ко всем. Из-за нее, оторой одинаково легко давались и точные науки, и гуманитарные. Один раз я украл ее тетрадь по химии. С задней стороны тетради были написаные мелким почерком стихи. Хоть что-то из ее души. Стихи были полны той самой безмятежности, которая сквозила в ее движениях, но чувствовалась в них какая-то надрывность, безысходность, неприятие окружающих. Я перечитывал их часами. Они и сейчас у меня, эти трогательно-наивные детские стихи девочки, которая уже тогда смотрела на мир взрослым взглядом. Жестим и проницательным. Она не жила книжной романтикой, как мы все думали. Она впитывала и наши разговоры как губка, и составляла психологичесие зарисовки по ним. Она была для нас всем, а мы для нее ничем. Не знаю, может, так казалось только мне, но вся наша школьная жизнь вертелась вокруг нее. А потом свершилось чудо. В девятом я подошел к ней и несмело попросил объяснить мне, как пользоваться биномом Ньютона. И она, тряхнув волосами, объясила мне бином за пять минут, и я прекрасно это понял, хотя все время разговора не отрывался от ее вишневых губ. Потом она улыбнулась и сказала: "Если что еще непонятно-обращайся". Я думал, что умру на месте. Сердце билось так, будто я пробежал десять километров без остановки. А она уже повернулась спиной и прошла на свое место. И потом весь последний урок я чувствовал жжение ее взгляда в спину, через очередную книгу. На этот раз - Голдинга. И после уроков я предложил проводить ее домой, хотя жила она в двух шагах. Она улыбнулась-и согласилась. А вдобавок-предложила посидеть в парке на лавочке, потому что обычно после школы она там сидит. Я не смог выдавить из себя ни слова, только кивнул головой. Я плохо помню, о чем мы говорили, и говорили ли вообще. Она курила какие-то дорогие сигареты и умело пускала кольца. Призналась, что ей очень одиноко в этом городке, и сказала, что ей придется оставаться здесь, пока она не закончит школу. А потом она сбежит из дому и уедет в Петербург. Ей почему-то нравился Петербург. А в нашем городе ее ничего не держало. Ей было скучно, нестерпимо скучно.