Сижу сейчас, читаю конкурсные произведения и ощущаю, что этот конкурс "Все краски жизни" - гораздо сильнее предыдущего. Стихи глубже и выше уровень мастерства. А значит - труднее выбирать.
И всё-таки некоторые резко выделяются даже среди очень профессионально написанных. Такие творятся самой душой и безоговорочно принимаются сердцем. Не могу не показать один - просто за душу взяло, до слёз... Звучит, как песня.

МИФ О КРАСНЫХ ДЕРЕВЬЯХ
Ян Бруштейн

К реке шагали красные деревья,
К воде спешили красные деревья,
По шагу в год – но все же шли деревья,
Надеясь, что когда-то добредут.
А впереди лубочная деревня,
Красивая и прочная деревня,
Волшебная и хлебная деревня
Ждала, когда поближе подойдут.

Точила топоры она и пилы,
Железами по воздуху лупила,
И удалую пробовала силу,
Которая всегда одержит верх.
Деревья же не ведали испуга,
И, землю бороздя подобно плугу,
Поддерживая бережно друг друга,
Брели они к воде за веком век.

К реке спустились красные деревья,
К воде припали красные деревья…
Навстречу вышла целая деревня
И предъявила древние права:
На то они на свете – дровосеки,
Зимой хотят тепла и скот, и семьи,
И вот срубили красные деревья
На красные прекрасные дрова.

Кораблики из них строгали дети,
И, у огня играя, грелись дети,
И в том, что нет чудес на белом свете,
Не видели особенной беды.
А корабли куда-то плыли сами,
Бумажными мотая парусами,
И вздрагивали красными бортами,
Достигнувшие все-таки воды.


УРОД
Елена Миронова-Бутина

Он рано узнал, что не такой, как все. Других малышей, розовых и пухлощёких, родители с гордостью демонстрировали друзьям и знакомым - он же был позором семьи, постыдной тайной, о которой не принято говорить. И ещё - врачи, много людей в белых халатах, профессора, значительно качающие головами: "Нет-нет, операция невозможна, слишком мало шансов, что ребёнок выживет". Были и другие: страшный бородач-знахарь с безумными глазами, бабки-шептуньи, похожие на ведьм. Он пугался их и плакал, уворачивался от костлявых рук, немилосердно мявших и щипавших его худенькое, страдающее тело. Мать тоже много плакала, особенно по ночам, и тогда он по-детски молился, просил прекратить его жалкое, ненужное существование или - излечить.
У него никогда не было друзей, но его уродство странным образом помогло развить способности, и он жадно тянулся к знаниям. Тихий, задумчивый мальчик, он не любил и не умел играть, и всегда старался занимать как можно меньше места, и его как будто не замечали. Учителя снисходительно хвалили его за успехи и тут же забывали о нём, и он снова оставался один на один со своими мыслями, отгороженный стеной отчуждения и бинтами, которые он носил не снимая, так, что они казались его второй кожей.
Он уже начал свыкаться со своим положением вечного изгоя и даже находил в нём какое-то болезненное удовольствие, предпочитая общению с людьми тишину библиотек и прохладу леса. Книги и животные были его друзьями: они никогда не смеялись над ним. Часами он мог сидеть на берегу и следить за течением воды. Казалось, так будет всегда.
...Ему было двадцать, когда он встретил самую красивую девушку на свете и влюбился - отчаянно, бесповоротно, до щемящей боли в сердце. Он не мог уже жить, не видя её хотя бы украдкой - и умирал от одной мысли о том, что можно подойти к ней, говорить с ней, потому что был уверен, что она отшатнётся с брезгливым ужасом и отвращением. Тогда он принял решение – умереть или стать как все.
Потом был консилиум, и светила медицины рассматривали его, словно редкое уродливое насекомое, но он дал себе слово выдержать всё до конца - и молчал. Так же, молча, с натянутыми струной нервами он шёл в назначенный день по бесконечному больничному коридору, под перекрёстным огнём любопытствующих и испуганных взглядов, и старался не видеть, не думать, не чувствовать. Он уже шагнул в сверкающую, залитую мертвенным электрическим светом операционную, уже видел лица врачей, скрытые белыми полумасками, и холодный блеск инструментов, словно приготовленных для пытки. И тогда порыв бесконтрольного, животного страха швырнул его обратно, и он, оттолкнув растерявшихся санитаров, бросился обратно по коридору, как можно дальше отсюда, под хлёсткие, холодные струи дождя.
Он бежал, бежал, бежал, пока не упал, совершенно обессиленный, прямо на мокрую, стылую землю, полуголый, дрожащий, и глухо стонал и бился в конвульсиях, сотрясающих всё его измученное тело рыданий. А осенний дождь равнодушно сёк его вздрагивающие худые плечи и жалкие, измятые, изломанные перья - его страшную тайну, тщательно скрываемую от людей под тисками бинтов, его вечный позор, его уродство. И не было предела его глухому отчаянию, потому что только теперь он наконец-то понял, что всю свою нелепую, безотрадную жизнь он прожил уродом, он, рождённый летать, - а зачем иначе даются крылья!
_______________________________________________

Пошла читать дальше:)