Во многих книгах, прочитанных мной, есть моменты, которые особенно западают в душу и находят внутри созвучие. Я их обычно выделяю и сохраняю.
В "Анне Карениной" такие все моменты связаны у меня с Левиным, с его чувствами и мировоззрением, но не на протяжении книги, а ближе к концу. Когда он начинает много думать о том, что есть больше, чем просто жить. И сила его осознания, оттененная предыдущими событиями (душевная боль Анны перед смертью и потом боль Вронского) - просто потрясает, вызывает душевный катарсис. Хотя бы ради них стоит прочитать всю книгу. Самая последняя глава - самая любимая. Самая глубокая. В ней - вся суть мысли Толстого...


"Выйдя из детской и оставшись один, Левин тотчас же опять вспомнил ту мысль, в которой было что-то неясно.
Вместо того чтобы идти в гостиную, из которой слышны были голоса, он остановился на террасе и, облокотившись на перила, стал смотреть на небо.
Уже совсем стемнело, и на юге, куда он смотрел, не было туч. Тучи стояли с противной стороны. Оттуда вспыхивала молния и слышался дальний гром. Левин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел на знакомый ему треугольник звезд и на проходящий в середине его Млечный Путь с его разветвлением. При каждой вспышке молнии не только Млечный Путь, но и яркие звезды исчезали, но, как только потухала молния, опять, как будто брошенные какой-то меткой рукой, появлялись на тех же
местах.
"Ну, что же смущает меня?" - сказал себе Левин, вперед чувствуя, что разрешение его сомнений, хотя он не знает еще его, уже готово в его душе.
"Да, одно очевидное, несомненное проявление божества - это законы добра, которые явлены миру откровением, и которые я чувствую в себе, и в признании которых я не то что соединяюсь, а волею-неволею соединен с другими людьми в одно общество верующих, которое называют церковью. Ну, а евреи,
магометане, конфуцианцы, буддисты - что же они такое? - задал он себе тот самый вопрос,который и казался ему опасным.
- Неужели эти сотни миллионов людей лишены того лучшего блага, без которого жизнь не имеет смысла? - Он задумался, но тотчас же поправил себя.
- Но о чем же я спрашиваю? - сказал он себе. - Я спрашиваю об отношении к божеству всех разнообразных верований всего человечества. Я спрашиваю об общем проявлении бога для всего мира со всеми этими туманными пятнами. Что же я делаю? Мне лично, моему сердцу открыто несомненно знание, непостижимое
разумом, а я упорно хочу разумом и словами выразить это знание. Разве я не знаю, что звезды не ходят? - спросил он себя, глядя на изменившую уже свое положение к высшей ветке березы яркую планету. - Но я,
глядя на движение звезд, не могу представить себе вращения земли, и я прав, говоря, что звезды ходят,
И разве астрономы могли бы понять и вычислить что-нибудь, если бы они принимали в расчет все сложные разнообразные движения земли? Все удивительные заключения их о расстояниях, весе, движениях и возмущениях небесных тел основаны только на видимом движении светил вокруг неподвижной
земли, на том самом движении, которое теперь передо мной и которое было таким для миллионов людей в продолжение веков и было и будет всегда одинаково и всегда может быть поверено. И точно так же, как праздны и шатки были бы заключения астрономов, не основанные на наблюдениях видимого неба по
отношению к одному меридиану и одному горизонту, так праздны и шатки были бы и мои заключения, не основанные на том понимании добра, которое для всех всегда было и будет одинаково и которое открыто мне христианством и всегда в душе моей может быть поверено. Вопроса же о других верованиях и их
отношениях к божеству я не имею права и возможности решить".
- А, ты не ушел? - сказал вдруг голос Кити, шедшей тем же путем в гостиную.
- Что, ты ничем не расстроен? - сказала она, внимательно вглядываясь при свете звезд в его лицо.
Но она все-таки не рассмотрела бы его лица, если б опять молния, скрывшая звезды, не осветила его. При свете молнии она рассмотрела все его лицо и, увидав, что он спокоен и радостен, улыбнулась.ему.
"Она понимает, - думал он, - она знает, о чем я думаю. Сказать ей или нет? Да, я скажу ей". Но в ту минуту, как он хотел начать говорить,она заговорила тоже.
- Вот что, Костя! Сделай одолжение, - сказала она, - поди в угловую и посмотри, как Сергею Ивановичу все устроили. Мне неловко. Поставили ли новый умывальник?
- Хорошо, я пойду непременно, - сказал Левин, вставая и целуя ее.
"Нет, не надо говорить, - подумал он, когда она прошла вперед его. - Это тайна, для меня одного нужная, важная и невыразимая словами.
Это новое чувство не изменило меня, не осчастливило, не просветило вдруг, как я мечтал, - так же как и чувство к сыну. Никакого сюрприза тоже не было. А вера - не вера - я не знаю, что это такое, - но чувство это так же незаметно вошло страданиями и твердо засело в душе.
Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду молиться, - но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее - не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!"

http://az.lib.ru/t/tolstoj_lew_nikolaewich/text_0080.shtml