У меня нет ничего, кроме звезд. Кроме маленьких точек, похожих на блестящие поросячьи глазки.

Сегодня у меня нет тебя.
Возможно, звезды тебе неплохая замена…

Мне несложно потеряться - я бы даже сказала, что хочу этого: просто сесть не в тот автобус и уехать на северо-запад. Мне неуютно среди неровной геометрии холодных, крашеных в нелепые цвета стен, стука бильярдных шаров, дешевого пива без закуски и взрывов чужих эмоций, среди странных людей, которые отнимают тебя у меня, не делясь.

Неудачный вечер. Не могу сказать, что это сильно впечатлило меня. Я просто встала и ушла.

Такое было много раз, я об этом помню, говорю и пишу, это совсем не страшно, и не так уж больно в общем-то. Просто надо немножко потерпеть: представить, например, что ты ранена на войне, и тебе кладут шов без анастезии, или что горит твой танк - надо немножечко потерпеть, а потом так или иначе все закончится. Это часто: вот идет день, он течет, переливается, меняет цвета, растет, я иду по нему, вместе с ним, а потом в какой-то момент вдруг внутри что-то встает внезапно и намертво, как двуручная пила, застрявшая в дереве. Что-то тянет ее на себя, что-то другое толкает в другую сторону, все внутри стремится вытащить ее из древесины, но почему-то действия всех сторон никак не могут согласоваться, а между тем надо просто оставить ее в покое до первого дождя…

Я помню это в ноябре. Ноябрь - это ведь уже зима? Ну так вот. Был обычный морозный вечер, вполне понятный по своему составу, запаху и времени, очень отчетливый (хотя сейчас, когда крыши за окном отражают июль, поверить в это сложно), мы шли вдвоем по улицам, по линиям, по набережной, смеялись, разговаривали, о том, куда бы зайти, чтобы согреться. Шагали. Наверное, в ногу. И я помню, как случайный порыв ветра принес мне простую и легкую, как крыло мухи, мысль, что идти нам, в сущности, некуда - в любом совершенно месте на земле в тот день нас никто не ждал, ни вместе, ни по одиночке. Я продолжала идти рядом, но это были уже не мы, это была я рядом с тобой… Там, на ледяной набережной Лейтенанта Шмидта между двух каких-то светофоров, под редкий и резкий рев проносившихся мимо маршрутных такси я почувствовала совершенно невыносимую бездомность, которая сразу отделила меня от тебя и закидала вопросами: “Куда я иду?” “Зачем?” “С кем?” “Почему бы не развернуться и не пойти в обратную сторону?” “Что изменится?” - и я сплющилась, как пакетик из-под кефира. Разом вышли из строя все системы, по мне метался шар, как блуждающий ток в неисправном троллейбусе. Мой танк горел.

Надо было срочно что-то делать, я взяла тебя за руку и потащила под мост.

Мне было нужно тепло - любое, но рядом не было ни батареи, ни стопки водки, ни южного песка, ни одеяла, поэтому я не нашла ничего лучше, как захотеть тебя, а под мост потому, что не люблю смущать прохожих. Они, в сущности, не виноваты…

Когда мы скатились по лестнице и город остался над нами, мы увидели воду. Она была совершенно черной, хотя и говорят, что вода отражает цвет неба - странно: небо было сиреневым, а вода - такой черной. Мы стояли молча минут пять, смущенные ею, и целуясь, я держала краем глаза эту воду. Почему-то мне было стыдно. Наверное, зря: ей, я уверена, на нас было наплевать.

Я так и не согрелась. А спустя три минуты после того, как мы вернулись на мост, ветер вырвал у тебя из рук твои бумажки - что-то важное, мне не знакомое, - и мы собирали их, бегая вдоль перил над черной водой, боясь, что они улетят туда. Мне хотелось остановиться и не пытаться наступить на них ногой, не пытаться их спасти, не пытаться тебе помочь, даже наоборот, сделать тебе больно: я не знала, как еще показать тебе, что со мной происходит. Но я кротко бегала за белыми листами, отряхивала их от грязной воды из луж и отдавала тебе по одному. Я думала о том, как устала…

Спустя полчаса я входила домой, и была там одна.
У меня ничего не было, кроме черной воды под сиреневым небом, полным звезд.

* * *

На ту вечеринку я пришла одной из первых, что было кстати, поскольку мне досталось немного еды на чистой бумажной тарелке. Гости сосредоточенно жевали салаты, сидя по разным углам, неловко ковыряясь пластмассовыми вилками; недопитые стаканы смешались, и каждый пил из первого попавшегося, иногда с недоумением замечая, что вместо апельсинового сока с водкой глотает пиво “Невское” или дешевое молдавское вино.

Из тех, кто был в комнате я хорошо знала лишь хозяйку, знакома была с ее мужем и двумя бывшими любовниками, видела пару раз ее лучшую подругу, остальные были мне неизвестны. Менялась музыка, темы бесед, кончались попеременно то алкоголь, то еда, бегали в “24 часа” гонцы, суетился под ногами, прижимаясь к полу, шикарный испуганный кот…

Приходили новые люди. Один раз я сама пошла открывать дверь, поняв, что никому другому в квартире, похоже, нету дела до звонка; за дверью стояла очаровательная блондинка с коротким ежиком на голове, которая протянула мне руку и дружелюбно заявила: “Я Ханна, а ты?” За ней в квартиру зашли еще двое, представились мне именами, которые запомнились мне хуже, чем Ханна, и вся троица, улыбаясь и озираясь по сторонам, прошла в гостинную. Выяснилось, что это ребята из Финляндии, которые случайно оказались в Питере и зашли в гости вовсе не к хозяйке, а к одному из присутствующих, который гостеприимно снабдил их этим адресом.

Я разглядывала публику. Молчала. Скучала. Грустила. Заставляла себя оставаться с ними, чтобы не быть одной.
В эркере, выходившем окнами на шумный проспект, было накурено и холодно. Внизу тряслись трамваи, высекая искры из проводов (мне подумалось, что, решись кто выпасть из этого окна, он бы непременно в этих проводах запутался, а потом уехал бы на крыше трамвая совсем не туда, куда собирался), а наверху была темная тишина. Вечеринка осталась за спиной; я же верхней половиной тела висела над проспектом.
Я была совсем одна.
И у меня ничего не было, кроме трамвайных проводов. Может, еще кроме звезд.

А потом появился этот странный большой человек, похожий на доброго медведя из русской сказки. Ему, конечно, было чем заняться на той вечеринке, кроме смешно слоняющейся в одиночестве девушки, но почему-то он усадил меня на диван и поил водкой с соком, слушая мои полудетские рассказы, - так текли часы. Люди ходили мимо нас, не тревожа, некоторые - как мимо цветов в оранжерее, некоторые - как мимо надоевшей рекламы. Иногда мне становилось страшно, насколько близким мне успел стать этот человек за один вечер, и я хотела убежать, но каждый раз, когда я вставала с дивана, он брал меня за пальцы и спрашивал: “Ты куда?” Один раз я все же выскользнула и прогулялась по квартире, наблюдая, как пьяные люди, ведут дискуссии, жуют хлеб с остатками кетчупа из холодильника и целуются, - в том числе зашла в эркер, в котором теперь было столько народу, что к окну с проводами и звездами пробиться было невозможно. Когда я повернулась, чтобы уйти, я уткнулась лицом в него…

Эта ночь была звездной, я знаю это точно, хотя и не видела за целую ночь ничего, кроме его темных теплых глаз. Он был такой огромный, что вертел меня, как щепку, а я только гнулась под его руками, как они того хотели… Я ничего не делала сама, только легко сокращалась всем телом и тихо смеялась, когда он удивленно поднимал брови.

Утром я поила его кофе с рижским бальзамом, потом проводила до метро и постояла минуту, упираясь лбом в его плечо. Вечером того дня он уехал домой в Москву.

С тех пор мы не виделись. На память от него у меня остались часы, которые я купила себе в утешение тем утром, идя одна вдоль узкого канала.

Я шла совсем одна. И у меня никого не было.
Тем утром в моей голове были только звезды.

* * *

Пасмурно-солнечной осенью я взяла в руки камеру, чтобы сделать несколько фотографий: на ту пору я еще очень трепетно относилась к зачетным заданиям, которые нам давали на фотофакультете, где я училась и который очень хотела закончить, испытывая комплекс по поводу своей необразованности. Бросив три высших учебных заведения, не умея срастаться ни с учебными планами, ни с преподавателями, ни с однокашниками, я осталась дикарем - видимо, уже навсегда. Читаю книжки, становлюсь дикарем эрудированным. И фотографирую.

Светило средней яркости солнце, было сыро и уныло, люди сновали по улицам в поисках разного, нужного, по их мнению, барахла. На съемку идти было страшно: я совершенно не знала, что, где и зачем хочу снять…

На Московском вокзале толпились бомжи. Они нужны были мне, они подходили по теме, по колориту, я хотела запечатлеть как можно больше, но нужна ли я была им? Помню, как мучительно слонялась мимо ряда киосков с некачественной едой и дешевым теплым пивом, как делала вид, что мне неинтересно их дохлое существование вокруг нескольких покосившихся и выплеснувшихся наружу содержимым урн, рассчитывая таким образом снять их исподтишка… Мне было невозможно стыдно.

Мой спаситель появился слева и вошел незаметно в кадр. Мы разговорились. “А как у вас аппарат называется? Пентагон?” - уважительно спросил он, глядя на мой большой серебристый Пентакс. Он с удовольствием попозировал для меня: ему, как ни странно, нечего было стыдиться. Спустя несколько минут у меня было несколько кадров, а у него - пять рублей.

И все же я хотела побыстрее избавиться от него и бежать, бежать за тридевять земель от запаха нечистого тела, от грязного бинта, повязанного на его руке, от кровавых царапин на щеке. Человек был готов мне помочь, а я внутренне уносилась прочь от его бессмысленной жизни, в которой я со своими дурацкими идеями, возможно, была редкой звездочкой другого измерения…

За эту прогулку меня дважды почти забирали в милицию, требуя разрешения на съемку. У меня отбирали камеру, вертели ее чужими руками, заставляя меня замирать и бояться за этот дорогой во всех смыслах предмет, приносящий мне столько тяжелых моментов. Оставаясь спокойной в разговорах с официальными лицами, я отмирала внутри, чувствуя, как обваливаются по одному мои уверенные доводы, ощущая полную беззащитность от того, что я не успею даже крикнуть, а мое сокровище могут разбить в два счета, и докажи я хоть двадцать раз свою правоту, мне никто не вернет саму камеру.

Оба раза, выдираясь от них, я понуро брела, не видя асфальта под ногами, думая о том, что не смогу поднести видоискатель к глазам заново после всего этого.

Я бесцельно шлялась абсолютно одна, заходя в те дворы, куда мне хотелось, попивая кофе в попадавшихся по дороге кафе, тоскуя без родных людей, теряясь среди чужих… Думала, что никто не сделает этой съемки, кроме меня. Вот и шла.

Темнело. Передо мной тянулись бесконечные переулки, некоторые были даже вымощенные булыжником. В одном из них я заметила смешную тарахтелку - такие бывают в тех местах, где что-то строят. Никогда не знала, зачем они нужны, но эта тарахтелка была мне нужна потому, что в ее проем красиво вписывалось окошко дома, возле которого она стояла, оно могло сделать кадр. Я стала целиться. Из-за взгляда в объектив я потеряла боковое зрение, а из-за шума тарахтелки - остальные звуки. Очнулась только тогда, когда на стекло объектива легла рука в засаленной перчатке, а над ухом моим прогремел голос, полный басовых нот и чесночного запаха: “А разрешения спросить?”

Меня буквально сдуло оттуда.

Боже мой! Я решила снять его тарахтелку! Какая наглость!
Я шла со своей бесполезной камерой по мощеной мостовой и наливала глаза слезами, думая, что никогда, наверное, я не смогу снять ничего достойного, если меня так просто согнать с какой-то там тарахтелки…

Камера больно стукала по груди, выдавливая каждый раз по слезе, которая капала звездочкой на ее серебряный корпус. В то вечер у меня совсем ничего не было…

* * *

Становилось невыносимо холодно. Я жалась под одеялом, думая о том, что будет сейчас, когда ты придешь из ванной. На полу, на расстеленных матрасах, головой к двери и к звукам этой квартиры, лицом к окну, в котором, если привстать, видно Неву, а лежа - только небо. Обычное ночное зимнее сиреневое небо с редкими мелкими звездами.

Тебя долго не было, и каждая минута, остававшаяся до твоего прихода, отлетая, отбирала по куску мое спокойствие.

Ты вошла, улыбаясь. Я внутренне дернулась. Я уже точно знала, что будет происходить через минуту, через две, через час, и от этого ощущала страшную тоску, которая только усиливалась с твоей улыбкой. Ты рядом - это самое большое чудо в моей жизни, а я рядом с тобой - это то, чего я до сих пор не могу понять. В ту ночь меня не было рядом. Бог весть, где меня носило, не стану сейчас вспоминать, только я была далеко, а то, что было в той комнате с окнами на небо, существовало против меня. Не знаю, почему, но так было в тот вечер.

Иногда мои руки, ноги, вообще тело делает что-то помимо моей воли, чтобы сделать мне подарок. Бывает так, что я знаю: надо просто не думать, просто оставить, как есть, и все случится. А бывает, что части тела вступают в заговор против меня, и одному мозгу не справиться с таким дворцовым переворотом. В такие моменты, я, как паралитик, трачу массу усилий, чтобы повернуть палец, допустим, вправо и только окончательно выбившись из сил, даю ему загнуться влево, не понимая, зачем ему туда и ненавидя его за это.

Той ночью было так. Мои руки действовали, как две балерины, танцующие свои партии в трехсотый раз. Я помню твое лицо, привычное для меня в его удовольствии, в его открытом спокойствии, полном эмоций, помню свои тяжелые мысли, свою скуку, свой страх…

Судорожно пыталась вернуться. Остаться с тобой в этой импровизированной постели, слушаться тебя, разрешать тебе, любить тебя, но все движения твои и мои бились не в такт друг другу. Я терялась в каких-то диких лесах, находила себя где-то под Красноярском на хвойном ковре или в одном из тысяч городов двухэтажной Америки, переходила границы по фальшивому паспорту, убегала от пуль, сосала кровь из ран на губах, которые сама же и обгрызла, как и пальцы, ласкавшие тебя так привычно уверенно. В те минуты я могла бы решать математические задачи, петь детскую песню, задумчиво жевать кусок хлеба или слушать новости по радио. Мое тело умерло. Я сворачивалась комком, отодвигалась от тебя, сжималась под тяжестью нежных объятий, каменела от ласки. Мне хотелось лишь прекратить весь этот бред - неважно, каким способом, только чтобы наступил покой…

И когда он наступил, он раздавил меня своей пустотой. Я сразу вернулась в стены с дешевыми обоями, в комнату, где не было никакой мебели, кроме двух матрасов.

В этой комнате не было ничего.
Кроме тебя.

Ты плакала и закрывала меня своим телом, как мать закрывает ребенка от чудовища, а я ерзала, желая наконец хоть один раз в жизни увидеть это чудовище в лицо, я выбивалась из-под тебя, высовывалась из-за твоей спины, но чудовища нигде не было. Были звезды.

Плохо было мне. Плакала ты. Я не умею…

Мне было все понятно. Просто в который раз мне забыли сделать анастезию, показывая мое нутро любопытным студентам. Они посмотрят - и дальше пойдут, а я еще долго буду выть, накладывая швы неровной рукой туда, где они нашли самое интересное. А ты не видела, где болит, ты не знала, как оно болит, ты пыталась лечить колотую рану витамином С.

Мы лежали какое-то время молча, а потом я привыкла к пустоте. Она перестала быть отдельным физическим телом в этой комнате, она просто разметалась по стенам и полу, как пыль после плохой уборки. Она перестала мне мешать. Вошла в меня, заняла свое место, отгородила от всего, что могло мешать, помогать, любить, нежить, тревожить…

Последнее, что я запомнила той ночью - это капельки слез на твоих щеках: на них играли огоньки. Не знаю, откуда они там взялись. Может, звезды…

* * *

И сегодня я просто ушла. Мне не объяснить, как может быть больно, когда теряешь свой цвет, свою масть, свой дом, свой голос. Мне не поймать ту секунду, когда это происходит.

Я должна оставаться одна, когда так. Эти потери обрезают все нити. И я уже ничего не вижу. Я не существую. Я не могу.

Я совершенно одна. И у меня ничего нет. Как у любой звезды…