- Сережа опять плакал сегодня.
- Когда?
- С утра, когда все гуляли.
- Ну где он? Нет-нет, не ведите его, я сама к нему пойду.

Он стоял за верандой - так, чтоб никто не видел его намозоленных рукавицей щек. Я боюсь вспоминать... но на нем была черная синтетическая шубейка (я ее купила в ноябре в "Детском Мире", на вырост), черная меховая шапка (с резинкой, за которую удобно было засовывать пробитые абонементы, шапка, делающая голову похожей на шарик), потом теплые вязаные серые штаны (интересно, почему он ненавидел те, синие, непромокаемые?.. так ни разу, кажется, и не надел) в лохмотьях снега на попе и коленках, валенки с малиновыми галошками и рыжий нелепый шарф.

Мой маленький Сережа стоял ко мне спиной и просто, почти беззвучно плакал. Его крошечное, спрятанное в кобуру мешковатой шубы тельце тихонько тряслось. Я не смогла сразу подойти к нему, хотела довести себя до глухого бесслезного исступления этим бередящим все мои раны зрелищем. Он был как выпавший из гнезда галчонок, и его горькие слезки ошпаривали мое сердце.
- Сережа, - тихо позвала я.

Он на мгновение замер, потом я почувствовала, как в его большую детскую голову дошла мысль о том, что это Я приехала, и он обернулся.
- Мама... - его воспаленное лицо выразило улыбку: без того опухшие глаза сделались еще меньше, под ними красные щеки радостно собрались в холмики и гладкие детские губы, распахнувшись, показали прореху от выпавшего зубика.

Я тоже больно улыбалась в него. Хотела спросить, почему он снова плачет, но слишком неотвратимо понимала причину сама.
- Малыш, у тебя когда зуб выпал?
- Вчега.

В замешательстве ковырнув в носу, он поковылял мне навстречу. Его маленькие круглые ножки оставляли в снегу темные следы. Он никогда не был цацей, не любил мяться и обниматься. Теперь мне кажется, что он уже тогда все сразу знал, уже тогда был как будто бы взрослым. Мне было тяжело с ним - от ощущения, что он знал про меня нечто страшное и взглядом обещал никому не говорить.

Сначала он не понял, что я увожу его отсюда, забираю домой. И только когда понял, что у меня в сумке все его душистые вещи и пора прощаться с Ниной Никитичной, спросил меня: "А мы домой?" Я знала, что он боится, что это все ИЗ-ЗА НЕГО, что он переполошил всех и ... черт знает что еще. Я знала, что он сразу очень хотел домой, но боялся попроситься, потому что Олег по глупости сказал ему, что деньги за путевку уже заплачены... хотя мне очень тяжело и стыдно сейчас это вспоминать... хочется плакать, обнять его того, маленького, когда что-то еще можно было исправить...

Сережа боялся меня, Олега и всех вокруг. Боялся тогда не трусливо, а гораздо страшнее, глубже. Он никогда не был трусом, он, пожалуй, был даже самым храбрым мальчиком из всех, кого я знала. Но ощущая свою беспомощность перед одиночеством, которое пряталось у него в кармашках, он плакал. Мужчины от этого не плачут, а просто рвут на голове волосы, а он, малыш еще, искренне рыдал.

Я знала, что не могу, не умею ему помочь. Да он и не подпускал к себе никого. Его маленькое пугливое сердце колотилось так отчаянно, но он искал того, чего не имел силы найти. Или боялся.

Этот бред в его голове был от меня. Чудное наследство, мать его... Я помню ВСЕ, что он сейчас переживал, помню по себе. Когда мы сели в электричку, и он забрался на сидение напротив меня, я за его серыми глазами видела, как он тихо рад, но он никогда не бросался мне на шею, как никогда не плакал напоказ. Во всех его детских реакциях я видела только две вещи, друг другу вторящих, но противоречивых.

Буду говорить про уже более сознательный возраст, а не про те святые пять-шесть-семь. Он был один по натуре. Он поначалу ненавидел это в себе, потому что видел, что остальные ребята сливаются в пестрый шар и находят в этом какой-то кайф. Он тоже пытался найти, но был тем больше не к месту, чем сильнее старался.

Когда он начал один гулять во дворе (а случилось это рано, так решили мы с Олегом. Детей, вообще-то, довольно рискованно отпускать гулять одних в таком возрасте, но за Сережу мы как-то не волновались. Как будто он был взрослее нас.), я смотрела на него из окна. Наш тогдашний третий этаж позволял постоянно наблюдать его безумный рыжий шарф, пестреющий среди построек городка. Я даже могла рассмотреть его лицо, если он сидел на скамейке рядом с деревянным маленьким домиком, почти прямо под нашим окном.

Одно из последних моих воспоминаний, прежде чем меня в первый раз положили в больницу, было как мы с ним плакали по разные стороны окна. Это было холодное декабрьское воскресенье, он взял лопатку и вышел во двор. Я сидела у окна на кухне и пускала в морозный воздух будоражащий сигаретный дым. Я смотрела на сына, как он одиноко копается в снегу и что-то строит, и плакала, плакала... плакала на его горестное спокойствие, на его бессильно затихшие рыдания, на его сухое румяное лицо, не выражающее детской простоты... Он не плакал. Но я знала, что это только потому, что слезы на морозе щиплют щеки, и что приступы слез сменяются стихийными приступами бессилия. Олег обнимал меня сзади и спрашивал, что со мной, а я, как потом Сережа, ничего не отвечала, и только хватала, как рыба, воздух ртом - для того, чтобы набраться силы выплеснуть очередную задыхающуюся истерику из своего протравленного никотином горла.

Олег никогда не знал меня. Впрочем, меня невозможно было ЗНАТЬ. Те, кто называли себя моими близкими друзьями (и я охотно давала повод), тоже не знали меня, как не знала и я сама - и это звучит сакраментально. Я, как могла, старалась быть для всех "классной", "потрясающей", "Таня, ты... чумовая", и боже, как хотелось верить в эту близость, но одно лишь неосторожное слово... Меня мгновенно швыряло в тупое деревянное отчаяние, когда кто-то, даже самый близкий и любимый, случайно вдруг говорил то, что было СОВСЕМ-СОВСЕМ не так, НЕ ПРО МЕНЯ, что-то совсем-совсем чужое... и я снова, как могла, гнала прочь сводящие и сведшие в конце концов меня с ума мысли о моем неприкосновенном "О-Д-Н-А".

У Сережи, кажется, было что-то в этом же роде. Когда он вырос и стал ужасно красивым парнем (мне странно было заставлять себя не испытывать к нему сексуального влечения, он был для меня слишком близок, чтобы нашивать на себя рюшки материнства) мы пытались говорить серьезно. Хм, "мы"... конечно, Я пыталась. А он считал меня слишком мамой... немодно быть с мамой друзьями. Я - бездарная мать, бездарный педагог, психолог и этик, поэтому никогда не могла по-нормальному подойти к нему. Хотя еще и потому, что знала ПО СЕБЕ, как можно ненавидеть чьи-то попытки к тебе подойти. Он не страдал эдиповым комплексом, не стремился к беседам, короче, так мы с ним и не состоялись.

Сережа сидел напротив меня и грыз пряник с яблочной начинкой. Он вынул руку из варежки и оставил вторую понуро болтаться на резинке-поводке и разливать на кожаном сидении мокрые талые кляксы. Я хотела почитать ему вслух его любимых мумми-троллей, но не смогла выбить себя из ступора, в который снова вогнал меня этот добрый, но печальный мальчик, и так мы и проехали до конца - молча, а он съел все пряники из пакета, даже ни разу не попросив запить.

Чего он еще не делал? Ну вот, например, он никогда не клянчил ничего, как часто делают другие гнусные дети. Я помню, как мы однажды зашли в "Детский Мир" - а вот, по-моему, как раз за шубой - и пока я расплачивалась, он тихо куда-то ушел. Потом я нашла его в отделе игрушек. Я боялась, что он начнет вымогать какую-нибудь пуську, а денег уже вообще не было (по-моему, год 81-ый, геологам платили плохо). Но он молчал, и не сказал ни слова до самого дома (а учитывая, что он вообще не был разговорчивым ребенком, в этом молчании не было безмолвного протеста).

А потом на новый год он нарисовал нам с Олегом открытку, на которой было много подарков. И была в углу среди тортов и цветов для меня и машин и молотков для Олега еще загадочная коробка с синими человечками и неразборчивым словом на крышке. Мы не спросили, что это, потому что боялись, что это станет недооценкой его художественного мастерства, но моя память выхватила это и зафиксировала.
Когда я за чем-то зашла в "Детский Мир" снова, где-то месяц спустя, я увидела в отделе игрушек большущую коробку с конструктором и узнала ее. Там на крышке были мастера в синих комбинезонах и внизу надпись "Конструктор для дошкольников "Что Нам Стоит Дом Построить"". Сережа несколько месяцев молча вожделел эту коробку, но ни разу не пискнул... боже...

Загадка, почему ее до сих пор никто не купил - наверное, это было слишком дорого... Думаете, я разревелась от нежности прямо у прилавка и отдала бесстрастной кассирше то, что жадно копила себе на сапоги? Нет, польский Саламандер прельстил меня больше.

Я порядочная свинья, как видите. Да...
Я не смогла бы, впрочем, стать ему другом. Потому что я знаю, что он постиг бы меня больше, чем я могла бы позволить себе быть постигнутой... Я боюсь друзей. Боюсь быть слишком близкой... Я боюсь потерять себя в ком-то, поэтому я боюсь доверять людям и любить. Был у меня такой близкий друг как-то - Володя... хороший парень, но погиб рано... так вот, он сказал мне как-то после таких моих излияний: "У тебя, наверное, была какая-то психологическая травма в детстве..." В этот момент он перестал для меня существовать, как переставали многие после таких вот фраз... Когда я думала, что вот! вот! вот тот, кто меня по-настоящему понимает и любит, а этот кто-то вдруг оказывался таким непробиваемо чужим... Да никакой травмы не было у меня, мать вашу... просто я ТАКАЯ.
Ну да хер со мной, главное, что и Сережка такой же... Но он парень, он к сорока в психушку не попадет.

Сколько людей ценных я от себя так отгоняла... дура... Самое ужасное в том, что с такой же силой, с которой я боялась своего одиночества, я боялась его лишиться. Как только я чувствовала, что кто-то проскребается в мою душу глубже допустимого предела моей уязвимсти, я оборачивалась ежиком (тем самым, облезлым сережкиным ежом, который скорее был похож на мышь без хвоста) и давала обратный ход. Господи, какая это ужасная ошибка... как глупо... так я и потеряла всю свою жизнь, "адын-савсэм-адын", никого по-настоящему не позволив себе полюбить.



А теперь он уже совсем взрослый... Почему-то он не любит меня навещать. Что ж, его можно понять - я сразу начинаю плакать, а ответственность за чужие слезы и долг сочувствия (мнимый, кстати), которые, как всегда, начнут щипать его глаза и делать напряженно глубоким его дыхание, слишком отягощают его свежее мужское сердце.

Такой он был, мой любимый сын Сергей...

А я вот сижу у окошка и пишу свой тягомотный дневник... через двадцать шесть минут, ровно в восемь утра, придет остервеневшая медсестра Марина и угостит меня отвратительным по действию порошком. Возможно, я засну.