Под дождем быстро шагал человек. Это был я. С руками, юркнувшими в карман, и искренним презрением, ворочающемся в сердце, я отдалялся от галиных печальных глаз из окна, и, надо заметить, вполне окончательно и весьма бесповоротно. Как всегда.



Все, еще несколько шагов (раз... опа-а-ачч черт, брюки забрызгал, два-а...), и я заверну от тебя за угол. Ты ощупаешь глазами его геометрическую тупость (хотя, впрочем, прямость, но ты все равно не разбираешься :) ), еще с минуту подумаешь мне вслед, а потом отойдешь от окна и усядешься за стол писать произошедшее в дневник. Аккуратным почерком, скромно воруя чьи-то удачные цитаты, расплачешься в пожелтевшие листы и их молчаливые серые линии (непоколебимая параллельность которых осталась единственным, во что ты можешь теперь верить), будешь играть на них, как на струнах, извлекая прекрасные мелодии и, уже уняв собственно страдания, будешь упиваться своим слогом, и все страшнее, зубастее буду вывязываться крючочками твоего почерка я, и уставшие пальцы будут в конце концов путать буквы и делать твои записи непонятными и вертлявыми, как нитка ариадны, обнажая непонятность и вертлявость твоей мысли, твои глаза будут чесаться от усталости ли, от слез, так монотонно и бесконечно струящихся - как нескончаемо и монотонно длится это мое предложение...



В сердце ворочалось, кряхтя и шевеля затекшими суставами, искреннее презрение к себе. Хотел бы я сейчас так просто начать и сразу распахнуть перед зеркалом рубаху, но... нет. Сначала я девичьи поверчусь, расскажу предысторию, и лишь на следующей странице (возможно, но скорее всего растянусь до унылых размеров целой повести, и вот уже нет смысла закрывать скобку, как нет смысла и стараться не увязнуть в словах и знаках - ведь увяз же я в своей жизни теперь так, что даже постыдно пишу об этом, а куда себя иначе денешь?..



Эх, черт... Я возвращаюсь к желтым кирпичам угла соседнего дома, по которым столько раз ее взгляд ползал беспомощной гусенкой, а я уже почти опечатал шагами другую улицу, так для нее и ее взгляда недоступную.

Символично лил дождь. А что вы хотели? - спрашивал я бессменных сторожей подъезда бабку Наталью и бабку Лиду. Октябрь ведь.



Галя... (слушаю себя, как изнуренного показаниями свидетеля) ...Галя с утра проснулась в дурном расположении духа. Нужно было сходить за кефиром и гречкой в магазин, но она из женской стыдливости хотела запудрить бдительность Виталика деликатесами, и заказала мне еще колбасу. (Поясню, что Марина с мужем уехали в отпуск, и сердобольная моя Галя не смогла сказать дочери, что нечем нам будет кормить их дикаря, которому, естественно, не полагалось присутствовать при отпускных оргиях в дорогом номере какой-нибудь столичной гостиницы. Проще говоря, любимый внук должен был жить у нас три недели). Сегодняшний разговор был примерно такого содержания:

- Виталюша, колбаску на завтрак будешь?

Полный Виталик орет из угла свое неизменное буду, и она сует мне в руку мятый полтинник.

- Обойдется без колбасы. Пусть ему мама колбасу покупает, - говорю я, и я прав.

Галя попыталась выстрелить в меня взглядом, но промахнулась. Бессильно вздохнув, она вернулась на кухню. Я ушел, но когда через двадцать минут вернулся, ее не было дома. Я, зная эти ухищрения, кинулся к окну... Так и есть - она подождала, пока я зайду в подъезд и в лифт, спустилась пешком, чтобы не встретиться со мной, и теперь боязливо шла в магазин за стограммами останкинской. Вернулась и сказала, что ходила к соседке за солью (в позапрошлый раз умудрилась наплести про какой-то сломанный телефон, и, боже, как она краснела потом, когда Надежда Алексеевна сама зашла к нам за чем-то в этот же день, и я так бесстыдно поймал жену на вранье прямо на глазах Наденьки, которая, хохоча, рассказала мне потом, в один из неверных вторников, что она и предположить не могла, что Галька тоже мне врет).



Она всегда по глупости попадала в дурацкие ситуации, начиная с той, в которой мы с ней познакомились. Так вот, себе и мне она накрыла на кухне, а Виталику решила отнести завтрак прямо в комнату (он спал до десяти, а потом, прея в зловонном смущении своего энуреза, лежал в постели до полудня, как маленький барчонок). Я отчетливо слышал, как из-за стены он пустил коту под хвост все ухищрения и, по всей вероятности, едва не довел до слез гнусавым громким и отчетливым : "А я копченую хочу-у..."



Она вернулась ко мне на кухню, беспомощно сжимая в кулаке розовый в веснушках специй кружок. И сытый цвет мясных волокон одновременно повторял щеки чавкающего за стеной Виталика и ужасный бледный румянец ее разоблачения, и мне хотелось засунуть внуку ломоть в его еще влажную задницу, либо отхлестать им ее по лицу, чтобы слезы обегали жирные следы, и неповадно было водить мужа за нос....... Ее готовые пролиться слезами глаза метались по полу, она села на табурет и, как девчонка, приоткрыла несколько раз рот, силясь что-то сказать, но так ничего и не могла пока из себя выцедить. Я безжалостно жрал кашу, глядя ей прямо в лицо.



Я и сейчас, шагая по мосту, все еще вижу себя тенью стоящим рядом с ней у окна и видящим, как злобно выскочивший из двери негодяй и псих вот-вот вернется с просьбой простить несносный характер и, может быть, палкой ее любимой "Останкинской". Или вот - я осторожно глажу ее больную спину, когда она стирает простынку, на которую каждую ночь исправно пакостит Виталик... Вижу, как я с ней, как я целую ее глаза слинявшего в слезы оттенка и держу ее доверчивые колени, когда она сидит и плачет, разжалобив себя своим дневником. Я представляю, как ее усталые морщинки перебегают из уголков рта к глазам, когда она улыбается, - и вот я уже порядочный муж, почтенный господин, добрый моложавый дедушка, мудрый друг, и кем только я себя не вижу, о каком мне она только не мечтала... моя старенькая славная Галя...

Галя, ты думаешь, я никогда не любил тебя, да? Или по крайней мере, думаешь, в последние десять лет - просто привык, вкусно шевеля набитым ртом, одобрять нехитрые твои изобретения, мягко и тепло спать на вышитых тобой простынях и обнимать твою голову перед сном?



Я знаю, что ты боишься, что я все про тебя знаю, а я, прости, моя родная, действительно знаю... знаю, что ты тогда не просто так просила меня больше не делать как всегда уборку (хотя я всегда отменно прибирался, и не потому тебя не подпускал, что ты делала это хуже, а потому, что сам любил ползать с тряпкой и гудеть пылесосом)... Я помню, как ты подошла ко мне в субботу утром: "Я сама теперь буду убираться". Ты еще была после сна сразу - в желтой, цыплячей, моей любимой, спальной рубашке, была непричесанная и так не стеснялась своей прекрасной старости, такая искренняя была ты этими утрами, когда я еще удирал на работу, а ты провожала меня... но это была суббота, и ты сказала, а я спросил, почему. А ты сказала, что я небрежный стал, что я плохо пылесошу. Я тогда обиделся, психанул на тебя, а потом скупо рыдал в твои сухие плечи, просил прощения. Помнишь, я так и не сказал, за что прощения. - А я просто потом понял, что ты стеснялась, что у меня на щетке пылесоса много твоих волос остается... они тогда начали как-то особенно интенсивно выпадать, а ты стеснялась и закручивала тугие прически, но они все равно летели на пол... И ты так мучительно боролась со временем, а я...



Знаешь, я ведь любил тебя... и люблю... Я психованный, несдержанный идиот, ну прости меня. А еще помнишь, когда к нам Гриша приходил (а ты звала его Григорий Палыч, "Ну какой он тебе Гриша? - Он ведь дирижер!"), и ты ему радостно рассказывала про то, как мы с тобой ходили на Пуччини, и твоя муЧЧительная ударная "а" заливала мое сволочное лицо краской, и я ужасно смутил тебя тогда, бестактно поправив твой грустный вариант на "тОску", и ты после вечера плакала от стыда... А теперь я от стыда плачу...

Я не знаю, стоит ли истратить сейчас мой последний до ноября полтинник тебе на колбасу... я бы хотел купить тебе цветы, и чтоб мы просто пили кофе и молчали, и Виталика запереть в ванной, и чтоб ты хохотала, как когда мы в институте заперли в кабинке таулета техничку, а сами, дураки, целовались среди студенческих испарений... Это всё моя бездонная старость, которая жадным червяком гложет сердце, и твое тоже, Галя. Я вернусь через полчаса. Может быть, мы оба отравимся этой самой останкинской и умрем в один день, как мечтали... вот это будет здорово...