Третья из заказанных сказок. На этот раз для yanacsc.

Где-то далеко в стороне, противоположной восходящему солнцу, тяжело ухали пушки. Наши пореже, немецкие почаще. Светило уже вышло из-за верхушек елей и день обещался быть осенне-приятным. Наше сознание уже настолько свыклось со звуками артиллерии, что уже воспринимало их, как природно-естественные. Тем более, что сегодня нас эта канонада не касалась.

Зато в полной мере коснулась вчера: после нескольких недель на передовой нас еще позавчера, наконец-то, отвели в ближайший резерв и разместили в небольшом местечке. Но уже вчера к полудню вдруг выяснилось, что занявший наши окопы свежесформированный полк не выдержал артобстрела германца и драпанул что есть ног туда, откуда только прибыл. Нас срочно бросили затыкать дыру. Благо, что противник также не ожидал подобной прыти от наших новобранцев, и еще какое-то время перепахивал чемоданами уже пустые окопы, что дало нам время занять позиции.

Поднявшуюся атаку пехоту германца мы встретили огнем, потом опять попали под жесткий обстрел, потом опять атаковали. В итоге нас сменили только с наступлением сумерек спешно переброшенные из глубокого тыла резервы. И мы опять отошли в ту же деревню, из которой ушли в бой утром.

Сегодня с утра мы хоронили капитана Горепекина. Он стал единственной безвозвратной потерей среди офицерского состава во вчерашнем бою. Еще троих ранеными отправили в тыл. На похороны пришли почти все, считая своим долгом отдать дань павшему товарищу. Хотя сказать по совести, покойного практически никто не любил. Он был закрытым человеком с пристальным взглядом голубых глаз, взглядом в котором каждому чудилась затаенная усмешка. Впечатление это еще более усугублялось характером капитана, его непомерной язвительностью и саркастичностью. Мало кому хотелось стать объектом его всегда бьющих в цель насмешек, что, разумеется, не способствовало приятельским отношениям с сослуживцами.

Но при всем том, Горепекина уважали, хоть и побаивались солдаты. При всей своей неукоснительной требовательности к выполнению малейших положений устава, он никогда не унижал нижних чинов, а под пулями и шрапнелью никогда не кланялся, появляясь в самых тяжелых местах и своим подтянутым строгим видом вселяя уверенность в людей.

Так уж получилось, что во время последнего отвода тыл мы разместились в одной хате, поэтому сейчас вернувшись в дом, я практически сразу наткнулся взглядом на лавку с постланной сверху шинелью. В изголовье белел исписанный листок бумаги. Помня любовь теперь уже покойного капитана к рапортам, подумал, что это может быть связано со службой и взял в руки.

«Дорогая мамочка, я опять тебе пишу, благо нас отвели в тыл и, разместившись в теплых хатах, мы можем скоротать вечер. Знаешь, отчего-то этот простой деревенский вечер до боли напомнил мне наш дом. С годами все больше прихожу к мысли, что именно сельские места, деревни, маленькие городки, небольшие церквушки со старыми погостами и есть настоящая Россия, ее суть, которую невозможно не перенести, ни осознать в городах. Почему-то как попадаешь в такие места, то сразу понимаешь, что вот она Родина, сразу такое умиротворение и теплое ощущение на сердце.

Вроде ранняя осень на дворе, а я вспоминаю зиму. Наш дом в глубине засыпанного сада, и снег, лежащий на голых ветках деревьев и мохнатых лапах елей, кажется вовсе не холодным, а наоборот живым и теплым продолжением самих растений.

А дорожка позади дома – помнишь, я всегда ее чистил, приезжая из училища, хотя ею практически никто не пользовался? – заканчивается кустами калины, с которой собрали не все ягоды. И теперь они висят красные вперемежку с черными, уже прихваченными морозами. А сразу за калиной через узкую калитку можно выбежать на обрывистый берег реки. И стоять там, чувствуя, как мороз обжигает щеки, смотреть на реку с черными глазами полыней и город с той стороны, окутываемый спускающимися сумерками и зажигающими окна.

Кажется, что стоять так можно до бесконечности. Стоять и чувствовать счастье, что ты дома, что ты молод, что впереди у тебя целая жизнь и так много всего хочется сделать. Но декабрьский морозец не тетка все же, и начинает пробирать под шинель. И тогда бегу по дорожке в дом, где натоплено, и так приятно-сладко пахнет от горящих свечей на рояле, за которым сидит Ольга и наигрывает что-то из Шопена. А напротив сидишь ты и еще живой батюшка, уже готовые к приему гостей, которые вот-вот должны собраться. И хочется обнять всех этих родных людей.

Все же время, которое мы проводим в отчем доме, есть самое счастливое время в жизни. Мне очень хочется собрать, когда я вернусь с победой, вас всех опять перед камином и чтобы мы опять почувствовали себя единой семьей, которая вместе. И с теми, кто уже ушел, и с теми, кто, слава Богу, жив.

Но слишком расписался. Пора заканчивать. В ответном письме обязательно напиши мне, как вы там? Оправился ли от ранения муж Ольги?...»

Дальше читать я не стал и опустил листок на прежнее место, чувствуя себя слегка виноватым, что стал свидетелем подобного проявления личных чувств. Вышел на крыльцо и стоял, глядя на спускающееся солнце, на осень, метущую листья по улицам села, на возившегося с лошадью денщика Горепекина, вдыхал сырой воздух и думал о том, как все же часто различается то, чем человек кажется и то, чем он является на самом деле. А за лесом, куда садилось солнце, по-прежнему ухали пушки. Наши пореже, немецкие почаще.

Сказка писалась вот под это