Встретились как-то в своем селе два старых друга — Вася и Фёдор. И завязался у них разговор. Федя был под впечатлением, ему было что сказать.
— Здорово, Василий свет Батькович! Как твои дела? Мои хорошо! Да не рассказывай ты, ну! Слушай! Я тут третьего дня книжицу прочел кой-какую, французского ноунейм-автора ажно из 18 века. Там про девушку, которую звали knopk. Она такая, в чёрно-лиловой обложке и с эпиграфом-цитатой из Эйнштейна. Словом, я рыдал. А знаешь ты, друг Василий, чем французишки эти славятся?
— Нет.
— Дак же ж удивительною способностию вгонять своими пассажами в тоску! Любят они, паимаешь, быт описывать, каждую тошнотворную мелочь — и конца этому не нащупать и не разглядеть, если только ты не герой романов Уэллса. Да ещё в каких словесах! Каждый абзац начинается так, что ты уже наверняка знаешь — сейчас твою нищасную морду окунут в бытовую мясорубку, а отходить потом еще половину дня будешь. Васенька, сейчас так страшно жить. Никогда не желал быть эмпатом, не нравится мне это — влазить в чью-то шкуру, сразу бежать хочется, меня и своя к земле прижимает дай боже. Нервишки сдают, Василий, а он, этот француз, так легкомысленно всё обставляет — ах, чахнущая барышня, ох, боевая амазонка — так невыразительно все описывает и узко охватывает, что порой даже к маменьке хочется. На ручки. Я, Вася, далек от этих бытовых драм, особенно семейных, холостяк я, тьфу! Болото! Пустое! Каждодневной банальщиной сыплет — никакого просвета, а ведь все события в книжонке в четырёхлетний период укладывает, а фон и настроение не меняется ни на йоту. Всякий нет-нет, да выкинет достойную мысль, но если только вырывать её из контекста с корневищем. Но. Будет ли она настолько достойна, чтобы показать её всем?..
А хочешь конкретики? Вот, например, три года назад за героиней, ну, то есть knopk, можно было заметить намотанные на карнизы пледы, едва ощутимый флёр ванили и свешенные ноги. У неё, Вася, представь себе, глаза горят. Ярче фонарей! Фигура, етить, речи! Вась, мне реально страшно было. Воображение сразу злобного десептикона рисует. А на деле-то! Она то Холден Колфилд, то вздорный Жюльен Сорель, то сорокалетний герой романов Толстого, то поэт-декадент Пётр Пустота, но при этом всегда остается согбенным летописцем — и ничем больше, многоликость — обман. Короче, всё это энтот ваш, как его бишь, постьмодернизьим какой-то, во, етить его!
Эх, Вася, Василий, Васенька, если б после прочтения сей книги ты бы захотел изменить вселенную, то не смог бы изменить даже 1 кубический сантиметр ее пространства. А все почему? Да потому что нет в ней ничего вселенского. Я бы сказал — это какие-то мгновенные и достаточно скучные снимки, сиюминутные, впрочем, в такой же мере и малоинтересные; скупые и куцые.
Внутри вроде бы и уютно, как у старого доброго настенного ковра, но ты же понимаешь, пространство смыслов уютного ковра очень ограничено. И ковры нравятся далеко не каждому. Короче, не возьмусь я больше за этих французов, нет. У меня от них приступы зевоты. Подыхал я, Вася, к последней странице. Помяни мое слово.

Ad-Astra для Жёсткая-критика-лиру