Повышенная тяга к клочковатому, сутулому и косому самовыражению.
А еще хвост почти отвалился и больной начал так по-человечески крыть вшивую интеллигенцию великорусским дворницким матом - за то что потолок протекает и кто-то калоши скоммуниздил. Профессор, мы с вами жахнули не того табака, или это вот сейчас не приход, а?
Вот можно пойти прогуляться вечерком, засмотреться на свет фонаря метрах в сорока прямо по курсу и... и вот он уже намного ближе. Он нереально, нечеловечески, инопланетно и межгалактически крут. Он вычерчивает конус из окружающей его тьмы, такой густой, что она вполне ощутимо заливается в легкие и оседает где-то внутри. От этой тьмы становится очень-очень тепло, и совсем неважно, что на улице, между делом так сказать, небольшой минус. Это тепло столь же быстро уходит со следующим вдохом, стоит только отвернуться от светлого конуса впереди.
Еще, что совсем уж странно, причудливое переплетение дымных столбов создает самую настоящую авоську, куда запросто опускается солнечный диск, только-только выкатившись из-под очередной тучи. Его красные, очень красные, лучи ловко и изящно скользят по стеклам домов. В такие моменты очень хочется выйти в окно, шагнуть через карниз и не улететь вниз навстречу сырому асфальту, а сделать маааленький шажок вперед... и оказаться в каких-то двухстах метрах, на таком же карнизе соседнего дома. а там набрать полные карманы оранжевого, малинового, красного, белого. Кому не нужны полкило оранжевого про запас? Оранжевым можно красить жизни в любой узор, но он, непременно, должен быть хорошим.
Хотите? Хотите, конечно же, профессор. А у Вас найдется еще трубочка?... Вы ведь всегда мечтали взять целое ведерко оранжевого и закрасить всю эту серую массу под вашими окнами, в ваших приемных и коридорах... А вы никогда не думали, что коридоры намного лучше, когда в них две буквы "р" идут в самом начале. Это добавляет в жизнь справедливости.
А малиновым можно делать людей более смелыми. Когда легкий румянец выступает на их лице, когда им непреодолимо становится нужно отвести взгляд, вот тогда-то они готовы на большее, нежели обычно. Смелость можно измерять лучами солнца, да. Лучами, которые ты собрал, пока собрался сделать что-то. Лучами, которые ты ощутил на своей щеке, пока шел куда-то... Или лучами, которые тоскливо пролетали мимо, когда реакционные настроения в твоей треклятой голове вопили что-то про "бездумные поступки" и "безответственность". Баланс преступен.
А Красный вполне можно носить с собой в чем-то наподобие табакерки. Ведь всем иногда нужна чуточка красного - чтобы просто высыпать чуть-чуть на ладонь, подуть на него еле-еле и увидеть, что мир стал толику ярче. Ведь в жизни каждого было много серых дней. Осенних, серых дней. Они, кстати, тоже хороши. В них много синего и серого, коричневого и темно-зеленого. А еще в них есть белизна ажурных прожилок, проскакивающих в свинцовом небе. В них есть белизна капель крупного, такого летнего, дождя. Он иногда падает тебе прямо на макушку и ты понимаешь, что он мог бы туда и не попасть и никогда ты не поднял бы голову и в твоей жизни не стало бы больше свежести. Синие громады далеко стоящих домов, скрытые под легким платком этого самого дождя напоминают, как это ни банально, горы. С настоящими снеговыми шапками - с неподдельной белизной, с их покоем и воздухом, которым не надоедает дышать. Но в этот момент в нос бьет резкий запах жженой резины, потому что дома вдалеке видны только, если ты стоишь около длинного проспекта... Мимо несутся нескончаемым потоком машины, окруженные завесой из брызг. Они едут очень плотно и в этой завесе сливаются в одну целую реку, которая иногда лишь только натыкается на запруды из светофоров. Вода не льется с неба, она падает. Или, даже, скорее, не падает, а просто бурлит рядом с этой рекой, так что нет никакой возможности сохранить сухим хоть что-то. И вот тогда на помощь придет запасенный на соседском карнизе белый цвет. Он - это тепло. Фунт тепла, если хотите. Полезная штука. Можно просто достать этот белый цвет из кармана, еще раз вернуться туда - на межкарнизье и понять, что за каждым отливом обязательно настанет прилив. А ничто большее, нежели состав действующих лиц не поменяется. Но не надо думать, что белый несет не больше, чем успокоение для отчаявшихся, это вовсе не так... Он исполнен парения. Оно никогда не останавливается. Ни на минуту, ни на мгновение, ни на что бы то ни было.
Хочется отмотать стрелки часов на пару часов в прошлое. Или чуть больше, чем на пару. Там было чертовски здорово. А здесь острый дефицит малинового и оранжевого. Сегодняшняя ночь сера и суха. В ней нет ни причудливых фигур, в которые сплетаются старые ивы, ни манящих конусов вдалеке, ни чарующей густоты воздуха. Это все вынуть из кармана куда как труднее, чем горсточку белого. А где она, а?

А, да, душа моя, Профессор, не ищите смысла. Вы же такими темпами себе душу приколотите к деревяшке и поставите ее сохнуть на какой-нибудь местной Голгофе. Вы же не думаете всерьез, что он есть. А душа – материя особая, ее приколачивать негоже. Она же все равно улетит в горние дали, а вот ранка останется. Маленькая такая, но с фантомными болями вроде знакомых лиц и случайных встреч.

А мне спать пора, Профессор. Пишите письма, телеграммы шлите. Да, лучше телеграммы. Нет, лучше – телефонируйте. А еще звоните во все колокола – я вас обязательно запеленгую. А еще – заглядывайте ко мне с утра солнечным зайчиком. А еще – отражайтесь в стеклах проезжающих автобусов. В общем, Вы-то меня по-любому найдете, Вы же у меня в голове.