Вряд ли труднее сыскать...

В угаре выполнения своих функций, неважно, домохозяйственных или родительских, иногда встряхиваю головой и подбадриваю себя дежурным "ну я молодец", и гордо оглядываюсь вокруг - из хаоса создано нечто упорядоченное. Хотя на самом деле гордиться мне особо нечем, потому что и хаос мой не хаос, и над упорядочением не шесть дней трудилась, и вообще молодецковость - понятие относительное. Мои сегодняшние подвиги у тех, которые на небесах, ничего кроме усмешки вызвать не могут.

Женщины у нас в России для того, чтобы уравновешивать дураков и дороги. А еще недород, засуху, войну, коллективизацию, трактир, безграмотность и знахарскую медицину. Даже если только в нашей семье взять - про каждую "Войну и мир" написать можно, а остался от них только дефис между двумя датами, рождения и смерти. Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен - это и про них тоже.
Бабушке моей достался дедушка с прицепом в виде моего папы. Она воспитывала чужого ребенка как могла и как умела комсомолка в косынке со щипаными бровями. Обычно никак, сыт, и ладно. Еле-еле успела, отпросилась с работы, на распределительный пункт, запихала мальчика в грузовик, вывезли из осажденного города на Большую землю. Она каждый день ходила с Васильевского острова в Лавру работать, проходила пустым заснеженным Невским, освещенным мертвенным светом люстр. Потом всю жизнь ругалась, когда вперед очереди лезли ветераны и блокадники, говорит, людей на улицах в блокаду не было, только и видела их в булочной да у колодца, откуда столько льготников? Потом после войны почти незнакомый ей муж, мотавшийся по фронту с агитбригадами, странно погиб, и она осталась с совсем чужим ребенком на руках. Ей повезло выйти замуж, мужчины тогда были наперечет, и у нее еще появились свои дети, а пасынок, хотя и усыновленный, был отправлен с глаз долой в морское училище. Приходил домой только по выходным, в красивой форме, и был таким же чужим. Хотя она его по-своему любила, через чувство долга и контроль, и вокруг нее всегда была эта невыносимая атмосфера подчинения долгу, и умерла она из-за нее же, когда ее невероятно глупая невестка (любимая невестка - всегда подчинялась) позвонила с криком "Умирает!", и бабушка понеслась к сыну через весь город по июльской жаре, да так и не добежала, упала во дворе его дома.
Моя мать, средняя сестра из трех, в девять лет получила младшую сестру в полное опекание, пока моя другая бабушка и старшая сестра работали. Им достались сначала белофинская, потом Великая Отечественная, и обе войны проходили по соседней улице. Старшая тетка хорошо говорила по-немецки и по-русски, и они выжили, и даже один ели сахар. Из детства у матери осталось только глухое левое ухо (последствие бомбежки) и вечная забота о сестрах. О нас, родных детях, заботились меньше. Это не в обиду, это констатация факта, что так у нее родительский инстинкт деформировался. На праздник сестрам собирались посылки с дефицитными гречкой, апельсинами и шоколадными конфетами в коробках, если покупалась красивая одежда, то обязательно и на кузинок тоже, сестрам переуступалась очередь на ковер и стиральную машину. Провожали на вокзал тетушку - багажа набиралось восемь мест, на зависть и злобу другим пассажирам. Когда младшая тетушка приехала со своего комсомольского подвига из Сибири с сочащейся кровью от диатеза дочкой, мать, шепотом ругаясь на всех и вся, выселила папеньку на кухню, отдала комнату сестре и месяцами помогала выхаживать Наташку. Я еще помню, кгда в детстве мы вместе ели безобиднейший куриный бульон, и даже от него пунцовели щеки и подбородок ближайшей моей подружки-сестрички, так выходили боком постановления партии, когда даже для беременных никакой еды, кроме тушенки, в Красноярске не было. Отец, кстати, так никогда и не простил сестринской самоотверженности, всегда чувствовал себя вторым сортом (а потом и третьим), уходил к бабушке, подпадал там под такую же пятку, но то была пятка спасшей жизнь, там его благодарность умело культивировали и использовали против плохой невестки, жены и матери.
Напоенная ядом обвинений, мать его яростнее принималась готовить, воспитывать и обустраиваться, в то же время по-настоящему отдыхая только с сестрами, для которых она всегда была хорошей и примерной Аничкой. И дом наш был с обедом из трех блюд, и накрахмаленными занавесками, и пышно цветущими китайскими розами, и будильник в нем звенел в 5 утра, и по субботам (когда они не "черные") все мылочь и чистилось, и гости были, и дети здоровые, и варенье сварено.
И пенсию женщины ждали как дня свадьбы. потому что для них дожить до нее - это уже было достижение, и на пенсии чуть-чуть можно было расслабиться, уйти с выматывающей нервы борьбы за качество и количество на синекуру учетчицы или билетерши, с дачей по выходным и внуками на лето.
Мне, с пылесосом и посудомойкой, даже гордиться особо нечем. Они ведь прожили свои жизни для того, чтобы у нас были стиральные машины и мирное небо над головой. Небо, с которого они смотрят на нас, качая головой и удивляясь нашим простым проблемам, которые кажутся такими большими, потому что у нас слишком много времени о них думать и слишком незагруженные руки. Пусть так. Лучше поплакать о себе, чем о тебе поплачут другие.