ГАЗЕТА





Молодой муж Сатоко вечно занят. Вот и нынче вечером, пробыв с женой

до десяти, он опять садится за руль, желает ей спокойной ночи - и

мчится на очередную встречу.

Муж у Сатоко - киноактер. Хочешь не хочешь, а приходится Сатоко

терпеть все эти ночные, деловые его свидания, на которые он никогда не

берет ее с собой. Давно уже привыкла она ловить такси и уезжать в оди-

ночку домой, в кварталы Усигомэ. Дома ждет двухлетний ребенок...

И все-таки в этот вечер Сатоко вдруг захотелось слегка прогуляться.

Как страшно теперь возвращаться одной, среди ночи, в атмосферу их

дома. Неотвязная мысль - о том, что следы крови, как ни оттирали, все

еще проступают в гостиной...

Вчера, наконец-то, закончились невыносимые хлопоты и суета, не пе-

редать словами! - после всего, что случилось. И Сатоко все же надея-

лась, что весь сегодняшний вечер, когда обоим так важно было развеять-

ся, муж будет с ней до конца. Но - продюсер пригласил-таки его поиг-

рать поздно ночью в маджян, и сегодня он уже вряд ли вернется домой.

Сатоко была по-настоящему красивой девушкой. За свой маленький рост

и чрезвычайную впечатлительность еще в школе заработала она себе проз-

вище - "Терьер". Беспрестанные страхи и переживания по мелочам не дали

ей располнеть. Отец у Сатоко был директором кинокомпании; так вышло,

что дочь влюбилась в киноактера - и дело увенчалось удачным браком.

Помимо обыденных развлечений, настоящей страстью Сатоко было сост-

раданье чужим невзгодам. Хрупкость натуры ее проступала, как на карти-

не, в хрупкости тела и тонких чертах лица.

И весь сегодняшний вечер воспоминанья о том, как муж, повстречав в

ночном клубе приятеля с женой, с азартом и во всех подробностях расс-

казывал о происшедшем, отравляли ей настроение.

Природа наделила Сатоко богатым воображением. Супруг же ее, молодой

красавец в костюме американского покроя, были лишен его начисто. Пови-

димому, если воображение - неотъемлемая часть работы, вовсе не обяза-

тельно обладать им на досуге...

- Ну, что я вам расскажу! Совершенно идиотская история! - старался

перекричать оркестр ее красавец-муж, размахивая руками. - Месяца два

назад меняют нам няньку для нашего малыша. Вместо нее является баба

вот с таким животом - чтоб себе пузо так раскормить, никаких денег не

хватит! "Это, - говорит, - у меня растяженье желудка..."

И вот позавчера, уже заполночь, спим это мы с Сатоко в нашей гости-

ной. Вдруг слышим из детской - вопли какие-то, рыдания нечеловечес-

кие... Вскочили мы - и туда. А там эта нянька: вцепилась руками в жи-

вот и орет во все горло, а рядом малыш перепуганный стонет. Я ее -

"что случилось?!" - спрашиваю. А она мне дрожащим таким голосом в от-

вет: "Рожаю я, кажется..."

Ну, я тут перепугался! До сих пор-то мы были просто уверены, что

живот у нее такой здоровый из-за растяжения! Вот и поплатились теперь

за свою беспечность...

Подняли мы ее, за руки поддерживаем; так втроем и доковыляли

кое-как до гостиной. Там, уже на свету, глянул я на нее - и перепугал-

ся пуще прежнего: весь ее белый фартук стал прямо бурым от крови!

Закатываю ковер, стелю одеяло какое-то старое, укладываю ее. Она

липкая вся, в поту, и на лбу все вены повыступали... А пока врача вы-

зывали - она и родила уже. Вся гостиная была в крови - ну точно как

катастрофа...

- М-да, ну и гадючку же вы пригрели! - вставил слово приятель.

- Так она же все спланировала с самого начала! Чистая лиса! И что

один ребенок уже в доме есть, и пеленок полно; и что гадость такую

лучше проделывать в доме попрестижней... Все, все просчитала прежде,

чем к нам прийти. Даже когда их главная нянька приехала и давай ее

допрашивать, - та себе только насупилась и даже прощенья просить не

подумала... Вчера, наконец-то, в больницу ее положили. Да только и там

- кому она нужна будет, такая бестолочь...

- Ну, а что с новорожденным-то?

- Да здоровый парень родился, что ему!.. Дома-то у нас мамаша трес-

кала за обе щеки - вот и вышел ребенок крепкий, увесистый! А мы с Са-

токо ее стараниями - со вчерашней ночи наполовину, считай, неврастени-

ки...

- Ну, слава богу, хоть не мертвый родился...

- Ох, не знаю - для нее, может, лучше бы мертвый!..

Сатоко вовсе не удивляла та легкость, с которой, будто случайную

сплетню, рассказывал ее муж о страшной сцене, разыгравшейся позапрош-

лой ночью в его собственном доме. Лишь на секунду она закрывала глаза:

если так делать, то, пускай ненадолго, отступает прочь видение - жут-

кая картина тех родов. В сознании всплывает только младенец, заверну-

тый в окровавленную газету, оставленный нелепым свертком на паркетном

полу. Муж не видал всего этого...

Врач намеренно обращался с новорожденным небрежно, презирая мать,

родившую дитя без отца в таких ненормальных условиях. Ни слова не го-

воря, он лишь дернул в сторону подбородком, указывая туда, где храни-

лись старые газеты. Его помощница взяла одну, завернула в нее младенца

и положила прямо на пол... Словно что-то острое резануло тогда чуткое

сердце Сатоко. Позабыв про всякую неприязнь, она принесла фланелевую

тряпицу, со стороны похожую на все ту же газету, запеленала ребенка -

и тихонько, чтобы никто не заметил, уложила его в кресло.

Меньше всего на свете хотелось Сатоко хоть чем-нибудь стать мужу в

тягость. И поэтому она твердо решила не делиться с ним своим настрое-

нием, не упоминать и словом о запавшем глубоко в ее сердце и всплываю-

щем теперь в памяти видении. Этой ночью Сатоко то и дело улыбалась са-

ма себе, тщетно пытаясь избавиться от непонятного чувства тревоги.

Завернутый в газету младенец на полу... Оберточной бумагой из лавки

мясника - окровавленный газетный лист... Пеленки из газетной бумаги...

Бедный сиротка!

Почти никакой неприязни не испытывала Сатоко к несчастной няньке.

Острое чувство охватывало ее - будто это именно она, Сатоко, в детстве

изведавшая лишь достаток, - и есть теперь этот несчастливый ребенок.

"В общем-то, - думала Сатоко, - лишь одна я и была свидетелем этой

сцены - младенца в кровавой газете. Пускай даже мать его тоже видела

это... И сам он тоже все чувствовал. Но из нас троих только мне одной

доведется хранить теперь в памяти до конца своих дней картину страшно-

го его рождения. Быть может, он вырастет - и люди расскажут ему, как

он родился, как выглядел при этом... Какой кошмар, наверное. Будет

твориться в его голове!.. Нет же, нет - все будет в порядке: уж я-то

не выдам тайну, известную мне одной. Ну, а я-то, в конце концов, все

же сделала ему добро. Спеленала фланелью, переложила с пола на крес-

ло..."

Сатоко погружена в молчание.

Перед воротами ночного клуба муж бросает водителю:

- В Усигомэ! - пропускает Сатоко в машину и захлопывает дверцу сна-

ружи. За стеклом на секунду мелькает его улыбка - два ряда здоровых

белых зубов.

"В нашей с тобою жизни никаких тревог быть не может!.." Мысль эта

страшной усталостью навалилась на Сатоко, распластав ее тело на спинке

сиденья. Оглянувшись, она снова увидела мужа: даже не обернувшись, он

уже устремился туда, где стоит его "Нэш" - и яркий твидовый пиджак ис-

чезает, смешавшись с толпой. Он терпеть не может стоять на месте, если

вокруг толчея...

В театре только что закончился спектакль, и огни неоновых реклам

плавно гасли один за другим. Зрители повалили толпой в полумрак, галдя

и толкаясь на выходе. Прямо перед зданием театра росло несколько виш-

невых деревьев, и Сатоко вдруг померещилось, будто белоснежные цветы,

распустившиеся на ветках - всего только грязные клочья бумаги.

"И все-таки - тот ребенок..."

Воспоминания вновь настигали ее.

"...Как человека ни воспитывай - не выйдет толку из того, кто ниче-

го не знает о своем рождении. А пеленки из грязной газеты могут стать

символом всей его жизни... Чего же я так беспокоюсь за жизнь чужого

младенца? Кто знает - не оттого ли, что боюсь за будущее своего собс-

твенного?.. Вот пройдет двадцать лет. Мой малыш вырастет счастливым,

станет нормальным человеком. Ну а вдруг волею злого рока тот несчаст-

ный ребенок, тогда уже двадцатилетний, встретит моего сына и нанесет

ему какое-нибудь увечье?!.."

И хотя стоял теплый пасмурный апрельский вечер - от мысли этой у

Сатоко похолодело в затылке.

"Многое переменится через двадцать лет... Двадцать лет спустя мне и

самой будет уже сорок три... Я должна буду, просто обязана рассказать

все тому бедняге. Рассказать, как я заменила ему грязную газету на пе-

ленку из мягкой фланели..."

Такси неслось по широкой дороге, огибая парк с кольцевым рвом. В

окнах справа замаячили далекие огни небоскребов Биру-гай.

"...Но все эти двадцать лет несчастный будет жить ужасной жизнью.

Точно мышь, будет он прозябать - без желаний, без денег, год за годом

разрушая свой молодой организм. Ребенку с таким рождением другого бу-

дет просто не дано. Проклинающий отца, ненавидящий мать - вечно одино-

кий человек..."

Очевидно, мрачные эти мысли особенно больно зацепили каку-то струн-

ку глубоко в душе Сатоко. Иначе - отчего бы "он" так занимал ее голо-

ву, зачем бы ей было нужно рисовать так подробно его будущее в своем

воображении...

Миновав станцию Хандзомон, такси приближалось к зданию английского

посольства. Перед глазами Сатоко во всю ширь развернулись аллеи цвету-

щей сакуры.

И она вдруг решила позволить себе каприз. Так захотелось ей в оди-

ночестве полюбоваться ночным цветением вишни. Отпустить такси, посмот-

реть спокойно на распустившиеся цветы - и уж потом уехать на другой

машине, мало ли их здесь проезжает мимо...

И хотя для робкой натуры все это выглядело довольно серьезной аван-

тюрой, тревожные видения по-прежнему вспыхивали в ее сознании - и

меньше всего ей хотелось сегодня возвращаться домой точно так же, как

и в обычные дни.

Невысокая молодая женщина вышла из такси и в одиночестве отправи-

лась через улицу. Привычный поток машин подхватил ее, и хотя душа еще

трепетала от смутных предчувствий, - странное ощущение свободы вдруг

переполнило Сатоко, и на одном дыхании она перепорхнула через дорогу,

на другую сторону, словно насквозь прошивая телом вереницы летящих в

ночи автомобилей - к роще, раскинувшейся над бездонным рвом.

То был парк Сэнтегафути - "Птичий Омут".

Распустившиеся цветы белизной усыпали ветви вишен в парковой роще.

Казалось, цветы эти затвердели, намертво прилепившись друг к другу.

Бумажный фонарь у входа погас. Вместо него - красные, желтые, зеле-

ные - голые электрические лампочки пристально выглядывали из-под ве-

ток. Было уже далеко за десять часов, и фигурки гулявших любителей са-

куры попадались навстречу все реже. Под ноги то и дело подворачивались

обрывки бумаги, и безмолвие парка изредка нарушали лишь бумажные шоро-

хи, да звяканье откатывавшейся в сторону железной банки - если кто-то

вдруг проходил неподалеку в молчании.

"Бумага... Окровавленная газетная бумага... Несчастное человеческое

рождение... Если бы кто-то, увидев такое, вдруг узнал, что такова была

участь и его самого - несомненно, вся дальнейшая жизнь человека пошла

бы от этого вкривь и вкось. И поэтому - я, совершенно чужой человек,

случайно узнавший такую тайну, обязана буду сохранить ее нераскрытой в

своей душе..."

Разыгравшаяся фантазия Сатоко помогла позабыть ей все страхи про-

шедшего дня. Вокруг прогуливались мирные парочки, никому и в голову не

пришло бы приставать к ней, причинять какое-то зло. Одной из парочек

надоело глядеть на цветы: примостившись на каменной скамье над самым

краем обрыва, два человека молча глядели вниз, в зиявшую черную бездну

- туда, где даже поверхность воды скрывала тяжелая, угрюмая тень.

Сверху, из-за насыпи, вздымался стеной лес императорского Дворца, и

мрачная, без малейшего изгиба, горизонталь отсекала кромку деревьев от

закрытого тучами неба.

Сатоко неторопливо бредет по темной аллее под ветвями цветущих де-

ревьев. Цветы, нависая над головой, рождают странное давящее чувс-

тво...

Внезапно на одной из каменных скамеек, погруженной в самую темень,

показалось что-то белое. Это "что-то" не было горстью опавших цветов,

как не было и сколом на камне. Сатоко подошла поближе...

На скрытой полумраком скамье кто-то спал.

Человек этот не был пьян - Сатоко поняла это, заметив, как тщатель-

но были подстелены под спящим газеты. Газеты - вот что белело из тем-

ноты, поняла Сатоко. Застелив скамью, слой за слоем, старыми газетами

и пристроившись боком на камне, перед Сатоко спал мужчина в коричневом

джемпере. Вероятно, с приходом весны он нашел здесь себе жилье.

В каком-то бессознательном состоянии остановилась Сатоко перед

скамьей. Этот кутавшийся в старые газеты человек вдруг совершенно ес-

тественным образом напомнил ей о младенце, спеленутом в газеты и ос-

тавленном на полу.

Взгляд ее упал на давно нечесанные, торчащие отдельно слипшимися

прядями волосы. В сумраке плечи джемпера вздымались и опадали вслед за

дыханием спящего.

Все прежние тревоги и страхи, рожденные в муках чутким сердечком

Сатоко, предстали перед ней еще ярче. По морщинам, избороздившим еще

молодое лицо, еле различимое в темноте, она ясно прочитала долгие годы

лишений. Штанины у брюк цвета хаки были заботливо подвернуты, но спор-

тивные туфли, надетые на босу ногу, давно просили каши.

Сатоко вдруг захотелось рассмотреть это лицо повнимательней. Накло-

нившись, она попыталась вглядеться в то, что было прикрыто ладонью.

Лицо оказалось неожиданно молодым: резко очерченные брови и правильной

формы нос.

Наклоняясь все ближе, Сатоко вдруг задела газеты, служившие незна-

комцу постелью, - и внезапный резкий бумажный шорох расцарапал черную

тишину...

Мужчина проснулся - в темноте сверкнули белки его глаз, - и огром-

ная рука вдруг схватила Сатоко за запястье.

Она не почувствовала никакого страха. Даже и не пытаясь освободить-

ся, в какой-то миг озарения Сатоко лишь подумала: "Вот как... Значит,

прошли уже все эти двадцать лет!"

И черный лес Императорского Дворца затопила мертвая тишина.