Для нас, христиан лютеранского исповедания, пришедших из территориальных и национальных церквей Европы, бесконечно трудно, а для многих так и вовсе невозможно увидеть разницу между нацией и Церковью, как того требует Слово Божье. Эта глубоко укорененная человеческая потребность территориально ограничить святое и божественное соединяется в среде христианства с тем фактом, что Божье откровение давалось людям в конкретных местах и в конкретные моменты времени («при Понтии Пилате»). Новозаветную же истину о том, что у нас, христиан, нет иного «святого града», кроме небесного Иерусалима, нет иной «святой земли», кроме нашего небесного Отечества, нет иного «святого народа», кроме народа святых Всевышнего, христианству приходится усваивать снова и снова с тех пор, как ранняя христианская Церковь оставила романтическую привязанность к Иерусалиму, а сделала она это, кстати сказать, под влиянием гнева Божьего, излившегося на то самое место, где величие и слава Бога однажды обитали в буквальном смысле слова (Псалом 25:8; см. также Исаия 6). Так, Церковь Реформации была вынуждена с тяжелым сердцем распрощаться со святым городом Запада, убедившись, что антихрист установил свой престол над могилами апостолов. И современный лютеранин не отправится в Айслебен или Мансфельд, Айзенах или Эрфурт, Виттенберг или Магдебург, чтобы найти там Церковь Реформации, точно так же, как евангелические христиане того времени не ходили в Рим в поисках ecclesia apostolica.

Где же нам найти Церковь чистого Евангелия? Размышляя о возможной ситуации, в которой лютеранская церковь Эльзаса более не сможет существовать, и лютеранам придется эмигрировать, эльзасец Ганс Михель Мошерош во время Тридцатилетней войны писал: «Не ходите на запад; идите на север… На западе вы найдете господство рассудка, высокомерное самодовольство и надменные суждения о Боге и спасении. На севере же, с другой стороны, — в Ганзейских городах, во всей Дании и Швеции — чистое Слово Божье присутствует в богатом изобилии. А если вы хотите служить одному Богу и отвернуться от всех человеческих установлений, идите еще дальше — к варварским народам» (Цит. по H. Boehmer: Gesammelte Aufsätze, 1927, p. 27.). Что бы он сказал сегодня? Напомнил бы нам о настоятельном убеждении Лютера, что Слово Божье подобно быстротечному ливню, который никогда не возвращается туда, где уже побывал? Указал бы нам на слова Реформатора о неблагодарном немецком народе, на предостережение о том, что произошедшее некогда с древними христианскими землями может однажды произойти и с ними? Разве Церковь Христова не является ecclesia migrans еще и в том смысле, что она странствует из одной страны в другую, из одного народа в другой, из одной части света в другую, но никогда не возвращается туда, где люди ее отвергли?

Итак, нам нужно мужество распрощаться с ложной идеей, отождествляющей Церковь и нацию. Эта точка зрения не присуща истинной лютеранской церкви (ни Лютеру, ни нашим исповеданиям она неведома); скорее, это позднейшая героизация идеи национальной или государственной церкви — идеи, которая в зародыше существовала еще до Реформации, получила наибольшее развитие в регионах, которые были совершенно чужды лютеранства (Цюрих, Англия), и, в конце концов, проникла и в ряды лютеран. Лютеровское трезвое осознание реального положения дел в его собственной нации, а равно и в других нациях, и его здравые суждения относительно Herr Omnes в Церкви были забыты. И когда пиетизм и рационализм утратили всякое представление о Церкви, нация заняла место Церкви в вере народа. С XIX века воспитанный немец — и то же самое можно сказать о представителях других наций — верит в свою нацию так, как ему следовало бы верить в Церковь Божью. Вера в Церковь для него стала чисто теоретическим вопросом. Вера в свою нацию, напротив, — вопросом жизненной важности. «Веруй в будущее Германии, в воскресение твоей нации» — именно это было своего рода Третьим Артикулом в период между Первой и Второй мировыми войнами; и именно так верили немцы-лютеране. Конечно, они не отказались от исповедания quod una sancta ecclesia perpetuo mansura sit. Но никто не жил в соответствии с этим исповеданием. Никто не стал бы умирать за него, хотя многие были готовы умереть и умерли ради исповедания веры в Германию. В этом, вероятно, и заключается величайшая трагедия немецкого лютеранства. Конечно, они хотели чистого учения Евангелия. Они хотели Церкви лютеранского вероисповедания. Но когда дело дошло до выбора между тем, чего требовали от них вероисповедные книги, и того, чего требовало (в реальности, или как им казалось) благо нации, они без колебаний отдавали предпочтения национальным требованиям и выступали против требований Церкви; и все это делалось под маской «христианской любви», несмотря на то, что подобные поступки нимало не способствовали благоденствию немецкого народа. Именно поэтому лютеранская церковь в немецкой государственной церкви умерла. И, судя по всему, то же произошло с оставшимися европейскими лютеранскими церквями — по крайней мере, с несколькими церквями Северной Европы. Пусть же лютеранская церковь в других регионах мира на примере этой трагедии усвоит, пока еще не поздно, что на самом деле представляет собой истинная Церковь и вера в Церковь.

— Hermann Sasse. Ecclesia Migrans, §7