Во всех письмах, приходивших в рождественские дни из разных областей лютеранской церкви в Европе и Америки, из территориальных и свободных церквей, больших и малых церквей, без исключения говорится о глубоком внутреннем расстройстве этих церквей. В них говорится о прискорбных вещах, о которых почти не пишут церковные газеты, о вещах, о которых высказываться публично совсем нельзя или можно с большими ограничениями. Однако все эти голоса создают у человека, живущего за пределами Европы и Америки, впечатление, что лютеранским церквям всего мира угрожает одна-единственная болезнь. Это крайнее обмирщение самой церкви.

Если четверть века назад обмирщение культуры воспринималось как страшная болезнь той эпохи, то сегодня следует трезво признать, что в наши дни обмирщение стало болезнью церкви. Захватывает дух при мысли о том, что сама церковь, чтобы исполнить свою миссиологическую задачу и призвать западные народы вернуться к христианской вере, сначала сама должна вновь обратиться к этой вере. «Народ Швеции — народ Божий». Таково было решение одно поколение назад. Сегодня же вопрос заключается в том, в какой мере Церковь Швеции еще остается церковью Божьей. И так дела обстоят во всех народах.

Великие миссионерские проекты и усилия по евангелизации по-прежнему будут предприниматься, но как раз самые серьезные благовестники и начинают приходить к убеждению, что евангелическая церковь должна быть первым объектом евангелизации. Однажды понимание этого уже было даровано немецкой евангелической церкви. Богословие Карла Барта в период его наивысшего влияния в первой половине 1930-х годов как раз и было следствием этого понимания. Именно в этом был смысл его борьбы против Отто Дибелиуса (1880-1967) и его «Века Церкви». Это осознание было самой сильной стороной немецких «исповедующих церквей» всех вероучений, как бы сильно они не отличались друг от друга, будучи лютеранами, реформатами или унионистами. Это поистине было обновлением Реформации, ибо Реформация, по сути своей, есть покаяние церкви. Конец этого покаяния стал концом «Исповедующей Церкви». Все, что последовало далее, было простым возрождением. Каждая революция завершается коллапсом и судорожными попытками вернуть все к прежнему состоянию. Такова врожденная наклонность душевного человека. Вести, приходящие из южных и восточных частей света, заставляют думать, что японский народ был поражен этим осознанием гораздо глубже, и что среди японцев есть больше кающихся людей, внявших новозаветным призывам к покаянию, нежели среди нас, немцев. Достаточно взглянуть на «Воскресный листок» [Sonntagsblatt] Лилье или на пропагандистскую газету «Христос и мир» [Christ und Welt], которая распространяется по всему миру, и спросить себя: осталось ли здесь хоть что-нибудь от штуттгартского признания вины, которое в 1945 году было, по крайней мере, справедливым?

Однако там, где церковь теряет власть проповедовать покаяние или добровольно отказывается от этой власти, она не может и проповедовать оправдание. И тогда она лишается Евангелия. Тогда она не переживает того покаяния, которое делает церковь церковью Христовой. Она все еще может проповедовать христианское мировоззрение; она может обучать в евангелических академиях ученых и работников, богословов и философов, инженеров и журналистов. Ее богословы все еще могут провозглашать теорию о прощении грехов, но у нее уже больше нет власти призвать грешников к покаянию. Карл Холл однажды сделал великолепное наблюдение по поводу проповедей Шлейермахера времен падения Пруссии: «Создается впечатление, что и Шлейермахер в то время воспринимал углубляющееся понимание греха в строго христианском понимании как некое препятствие на пути необходимого развития своей отчизны» (Ges. Aufsatze III, p. 357). Таково прусское христианство, христианство «немецких христиан» и родственных им душ во всех народах земли: человек сравнивает собственные грехи с грехами других людей и быстро забывает собственные. Но Бог не забывает. Он прощает, но только тех, кто подлинно раскаивается.

Ни в чем обмирщение лютеранской церкви не проявляется более, чем в утрате ее конфессионального самосознания. В этих письмах мы часто вспоминали, что лютеранская церковь есть церковь конфессиональная kat exochen [т. е. в надлежащем смысле слова], и говорили о том, почему это так. Исповедание веры значит для нее больше, чем для реформатов, и во многих отношениях даже больше, чем для римокатоликов. Реформатские церкви смогут выжить, если их исповедание веры утратит абсолютный характер, они говорят: «Мы не знаем в точности, будем ли мы в следующее воскресенье проповедовать Писание так, как мы это делаем сегодня». А католицизм даже празднует победу, когда папа провозглашает какую-нибудь догму, в правильности которой сомневаются многие лучшие католики, и которую они с достойной покорностью принимают, хотя и знают в сердце своем, что доказательство от предания ущербно, а потому сомнительно. У обеих этих групп [реформатов и римокатоликов] отсутствует та бескомпромиссная серьезность в вопросе истины, которая была proprium [принципиальным моментом] лютеранской Реформации. Мы, лютеране, с радостью хвалимся этой добродетелью, но, возможно, у нас нет больше для этого оснований — подобно тому, как швейцарцы все еще хвалятся храбростью, которую их отцы проявили на полях сражений в Европе столетия назад. Церковь никак не может жить верою отцов. Исповедание веры может иметь чисто историческое значение — вроде знамен и униформы ганноверских гвардейцев. Действительно, если confessio как исповедание веры неразрывно связано с confessio в смысле исповедания грехов и прославления Бога, разве отсутствие у нас покаяния и радостной хвалы Богу в наших новых гимнах — это не примечательное указание на упадок догматического исповедания веры? Позвольте мне в качестве иллюстрации этого положения вещей процитировать следующий абзац из рождественского письма, полученного от одного американского друга:

Я боюсь, что мы в американском лютеранстве дошли до того, что уже не осмеливаемся обсуждать спорные вопросы учения. Все сердца проникнуты заботой о внешнем единстве, но это зачастую влечет за собой, как Вам известно, доктринальные различия (читай «безразличие») и даже компромисс с истиной. Стремление к истине утратило в этой стране всякую силу — и не в последнюю очередь благодаря философии управления и коррупции в правительстве, которую мы наблюдали в последние два десятилетия. Эта коррупция проникает в церковь, потому что молодые люди обучены именно такой философии. Да поможет нам Бог сохранить бесстрашие в проповеди истины и в битве с ложью.

Таким образом, масштабный процесс обмирщения, который сегодня вовлекает в себя все церкви, порождает в лютеранстве прискорбную утрату конфессионального самосознания, а вместе с нею и утрату догматической сущности.

— Sasse, Letters to Lutheran Pastors XXII, 1952